И вот посадка. Проходит доклад: включились тормозные двигатели – в заданной точке. Связь с экипажем обрывается. Корабль летит вниз в облаке раскалённой плазмы. Все антенны сгорают.
Напряжение нарастает. На Земле остаётся только молчать и ждать. И наконец по громкой связи звучит доклад от командира самолёта группы поиска – из степи под Целиноградом: «Вижу парашют». Кто-то, несдержанный, неосведомлённый, принимается аплодировать, на него шикают, а Королёв напряженнейшим голосом спрашивает лётчика: «Прошу уточнить, сколько вы видите парашютов: один, два?» Один парашют означает: посадка будет жёсткой, космонавты, если насмерть не убьются, могут получить серьёзные травмы.
В комнате зависает томительная тишина. Минута, другая, третья. И наконец доклад от лётчика: «Вижу спускаемый аппарат на земле. Возле него трое: улыбаются, машут руками, прыгают». И только тут комната, куда набились другие космонавты, конструкторы, военные, разражается наконец заслуженными аплодисментами.
Галина Иноземцева
Полёт Юры Самого Первого она отмечала в Георгиевском зале Кремля, куда её взял старавшийся тогда произвести на неё впечатление Провотворов.
На встречу Германа Второго он её не пригласил – как потом рассказывал, из стратегических соображений, чтобы более свободно пробивать девичий полёт.
Когда слетали Андриян Третий и Паша, она, преисполненная надежд, вместе с другими девочками, кандидатками на полёт, в радостной толпе допущенных, чествовала их в Кремле.
А к следующей встрече, Валентины Первой и Валерия, все надежды были разбиты. Хоть и оказалась она по праву в Георгиевском зале, но очень хорошо понимала: космос ей больше не светит.
И потому ушла из полка подготовки космонавтов. И следующую экспедицию «Восхода» встречала, как большинство советских людей, дома, у телевизора.
Счастьем было, что рядом с ней находился маленький четырёхлетний Юрочка. И они вдвоём обитали в Москве, в квартире на Ленинском, которую пробил ей Юра Самый Первый.
Классический доклад слетавшего космонавта Хрущёву до сих пор включал в себя непременную мантру: «Готов выполнить любое новое задание советского правительства». После отставки Никиты Сергеевича, произошедшей одновременно с полётом, злые языки немедленно стали говорить, что в случае с «Восходом» доклад будет звучать так: «Готовы выполнить любое задание ЛЮБОГО советского правительства».
Но, разумеется, ничего подобного сказано не было. Всё шло как всегда, только без Хрущёва: почётный караул из истребителей в небе над Москвой. Потом – красная ковровая дорожка на аэродроме. Чудно было видеть идущих по ней сразу троих: лётчика Комарова в шинели и двоих штатских в шляпах – Феофанова и Егорова. Советская пресса сразу окрестила их «тремя богатырями», вот только невысокие, субтильные фигуры героев с трудом сочетались с этим определением.
Затем состоялся проезд героев мимо ликующей толпы по Ленинскому проспекту, а дальше – трибуна Мавзолея и многотысячная демонстрация. Странновато, конечно, было видеть рядом с космонавтами не сияющего, как начищенный самовар, Хрущёва, воспринимавшего каждый новый полёт как личную победу, а снулое новое коллективное руководство: Подгорного, Брежнева, Косыгина, Суслова, Микояна. Они выступали по бумажке, так скучно, будто до сих пор не верили в собственную звезду и боялись, что вдруг придёт хозяин и скажет им: а вы чего сюда забрались? А ну-ка, геть отсюда!
И никто даже не думал, что воцарившаяся власть – надолго, очень надолго. Да, кто-то отпадёт, по возрасту или в силу интриг, но, по крайней мере, Брежнев и Суслов будут теперь рулить и возглавлять Союз долгие восемнадцать лет.
И, как повелось, на трибуну Мавзолея не приглашали ни запасной экипаж, ни секретных конструкторов вроде Владислава Иноземцева, ни никому не известного академика Королёва. Космический праздник вроде был в их честь – но без них. Они присутствовали на нём незримо, подобно Господу Богу.
1987 год
Юрий Владиславович Иноземцев
После того как материал, который, как Юра втайне думал, сделает его имя популярным и вознесёт на высоты перестроечной журналистики, был закончен, он оставил его отлежаться и отправился выполнять свой долг перед семьёй. Был мил и ласков с Марией и Сеней, гулял с ними, шутил, нянчился, чувствуя свою вину. На предложение Маши вернуться ей с сыном в столицу принялся неумело отговаривать: зачем, там пыльно, выхлопные газы, а у меня край как много работы, ни минуты вам уделить не смогу, да и Сенька станет мне мешать писать дома.
Любовница Валентина тем временем укатила в Ленинград, писать о тамошнем рок-клубе: Гребенщиков, Цой, Шевчук, Курёхин – даже вальяжной «Советской промышленности» оказались не чужды молодёжные ветры перемен.
Иноземцев-младший отговорил-таки жену перебираться в столицу. Вернулся к себе в Свиблово, вычитал и выправил свой забойный материал.
Об автокатастрофе с участием космонавта-два он в нём писать не стал. История не подтверждалась ровным счётом ничем. А строить её на одном только рассказе дочери погибшей Юра не мог.
Она звонила ему трижды – он кормил её завтраками. Наконец набрался духа и сказал, что написать для журнала ничего не сможет. Посоветовал обратиться в «Московские новости». Услышал в ответ горькое: «Эх вы! Тоже мне, гласность! Всего боитесь!»
Но и без рассказа об аварии, которую допустил на Земле Герман-второй, материал получился забойным. Иноземцев счёл его восхитительным и не стал даже перепечатывать набело, повёз в подмосковный Калининград показать отцу. Владислав Дмитриевич с затаённой гордостью (успехами сына) достал очки, взялся за чтение. Юра, чтоб не мешать, вышел пройтись. Погулял по улицам Подлипок. Тополя выросли, соперничали теперь с домами, а пятиэтажки, которые во времена его детства, в шестидесятые, казались красивыми и модными, теперь, в восьмидесятые, выглядели потёртыми и устаревшими.
Через полчаса он вернулся и нашёл отца чрезвычайно строгим, даже разгневанным. «Да ты что, Юрий, – проговорил тот, – нельзя это ни в коем случае печатать! И мать подставишь, и меня».
– А при чём здесь ты? – попытался отбиться Иноземцев-младший.
– Да при том! Что, ты думаешь, никто не поймёт, откуда ноги растут? Всё это по-прежнему совершенно секретная информация. Нельзя этого печатать ни в коем случае! Даже представлять ни в какую редакцию невозможно!
Юра, разумеется, разобиделся, расстроился, схватил материал, умчался в Москву. Решил попытать счастья у матери, но её реакция оказалась едва ли не более решительной, чем у папани, разве что облачённой в менее резкие слова. «Ну что ты, Юрочка, нельзя решительно ничего подобного выносить на всеобщее обозрение!» На его робкое и оттого задиристое возражение: «А как же перестройка, гласность?» – мама ответила лапидарно: «Дел военных это до сих пор не касается. А космонавтика у нас вся военная».
Тоскливо понимая, что с очерком он, кажется, провалился – но всё-таки упорствуя, Юра съездил к жене и её родителям в Голицыно-два, показал материал Радию. И тот по прочтении отозвался аналогично – только меньше, чем мама, щадил авторское самолюбие: «Сожги немедленно».
