В ту пору слово «доллар» уже начало произноситься с придыханием. Сумма даже в двадцать баксов казалась грандиозной. А иноземная жизнь, особенно в Соединённых Штатах, представлялась подобием райского сада.
Загранпаспортов покамест на руках ни у кого из советских людей не было. Их выдавали по особому распоряжению в случае зарубежных командировок, а также редчайших туристических вояжей или эмиграции – в основном, в Израиль. Последняя нарастала с каждым годом. По этому поводу ходили анекдоты: «Еврей – не национальность, а средство передвижения». Или другой, ставший своего рода паролем тех времён: «Человек уезжает из СССР на постоянное место жительства за кордон. Везёт с собой попугая. Пограничник ему в аэропорту говорит: «Вывоз животных из страны запрещён, можно только чучелом или тушкой». И тут попугай кричит человеческим языком: «Как угодно! Хоть чучелом, хоть тушкой, лишь бы скорей отсюда!» После этого выражение «хоть чучелом, хоть тушкой» стало в стране всенародной присказкой. Но пика эмиграция в восемьдесят восьмом ещё не достигла, максимум придётся на девяностый – девяносто первый годы, когда из СССР выедут сотни тысяч евреев, немцев, греков.
Юра стал своего рода первой ласточкой. Тогда аспирант из Советского Союза воспринимался за океаном как чудо чудное, диво дивное, поэтому (как отдавал себе отчёт Иноземцев) он столь легко получил свой грант. К сентябрю восемьдесят восьмого, когда начиналась нью-йоркская аспирантура, потребовалось доделать тысячу дел. С Марией они покуда не разводились – решили повременить до получения квартиры. Наконец в мае восемьдесят восьмого кооператив был готов. Иноземцев-младший заказал машину и грузчиков. Отец пожертвовал для них свой старый полированный румынский гарнитур, который мама купила в шестьдесят четвёртом, пользуясь своими связями среди космонавтов. Мама приобрела для молодой семьи в кредит холодильник «Снайге». Старшее поколение – Галя, Владик, Радий и даже Эльвира – втайне надеялось, что у них что-то наладится. Но Юра понимал: былого не склеишь. Маша, явно в отместку, завела что-то вроде романа с длинным, как каланча, провинциальным майором из Краснознаменска, недавно переведённым по службе с Байконура. И сколько бы Юра ни говорил себе, что ему всё равно, его это задевало. Особенно то, что Сенька начал называть «каланчу» папой – явно ведь идёт неприкрытая идеологическая обработка ребёнка!
Наконец он помог Маше и сыну перевезтись в выстраданную, долгожданную и оказавшуюся не нужной для Юрия квартиру в Братееве. Там немедленно воцарилась тёща Эльвира – строчила занавески на все четыре окна. Частенько наезжал тесть Радий: вешал карнизы, проводил телевизионную антенну. Каланчу-майора захомутали вручную циклевать паркет – Юра злорадно блаженствовал в своём съёмном жилище в Свиблове. Перед отъездом требовалось закрыть множество пунктов: от медосмотра и залечивания зубов до отдачи долгов за кооператив. Маша наконец-то закончила институт и пошла работать, но не мог ведь он вешать на бывшую жену и сына свои займы.
А ещё требовалось со всеми проститься. И однажды, где-то в июне – как раз шёл чемпионат Европы по футболу, на котором сборная СССР под началом Лобановского крушила всех, кроме голландцев, – он вдруг, неожиданно даже для самого себя, позвонил Валентине Спесивцевой. Нет-нет, он не любил её и ничего любовного к ней не испытывал – но, как три года или год назад, снова восхотел её. Возжелал, возжаждал. И понимал при этом: да, она гадина, предательница, падшая женщина, которая любит использовать мужчин, – однако ничего с собой не мог поделать. Валентина выслушала его по телефону, но в ресторан идти отказалась. «Давай, – сказала, – в Александровском саду». При встрече, на лавочке, сообщила: «А я всё-таки скоро доберусь до Кудимовых, Валерии и Вилена. Я уже вышла на след и без тебя».
– А ты упёртая в этом вопросе оказалась.
Она сразу ощетинилась:
– Твою маму не убивали!
Чтобы сменить тему, он рассказал про свои новости: аспирантура в Америке, статья в «Тайме». В глазах Валентины блеснул отсвет зависти. Потом она оценивающе оглядела его с ног до головы.
– А ты, Юрик, и впрямь делаешь успехи. Не ожидала от тебя, Иноземцев!
И ещё мелькнуло в её глазах что-то вроде сожаления. Он это своё наблюдение озвучил, брякнул: «Что, жалеешь, что не осталась со мной?»
– Нет, дорогой мой, ничего у нас с тобой всё равно бы не вышло.
И это был последний меж ними разговор – но, как впоследствии оказалось, не последнее общение.
В те годы, если человек уезжал за границу и поездка была не туристической, непременно устраивали отвальную. Да не одну. Так и для Юрия: пир горой соорудили мама с отчимом. Потом – отец Владик с мачехой. И только с бывшей женой Марией прощание оказалось холодным. А не достигший трёхлетия сын Сенька ещё ничего не понимал.
Из всех напутствий, данных ему родными, Юру более всего поразили слова отца. Как?! Он, член партии с шестьдесят шестого, что ли, года, многолетний сотрудник секретного «королёвского КБ», работающий в «ящике» над совсекретной докторской диссертацией – и советует сыну такие вещи!
– Юрочка, – сказал он ему тет-а-тет, когда они подвыпили и вышли в подъезд покурить-поболтать, – постарайся в Америке зацепиться, если будет любая возможность. – И весомо добавил: – Здесь, в Союзе, ничего хорошего в ближайшие десять лет не случится. А может – и во все тридцать.
Наставление отца Юра почему-то хорошо запомнил. И как бы трудно ему ни приходилось в Штатах, он сравнивал с ситуацией на Родине и понимал, что в Союзе (а потом в России) ему придётся, возможно, гораздо хуже.
Однако и в Америке первые десять лет дались ему непросто. С Клэр они расстались очень быстро. Это в Советском Союзе котировался непризнанный творческий гений: без гроша, зато с оригинальностью и апломбом. В Штатах всё было тривиальней и проще: если ты и впрямь талант – изволь свою гениальность доказать, конвертировать в дензнаки. А когда у тебя в кармане блоха на аркане, ни одна девушка с тобой даже разговаривать не будет.
Поэтому в первые годы Юрия одолевало одиночество. И тоска по дому. Но порой лишнего доллара не имелось, чтобы взять билет до Москвы. Даже на похороны любимого деда Аркадия Матвеевича, а потом бабушки Антонины Дмитриевны не вырвался.
И только в начале двухтысячных стало полегче. Юра защитил диссертацию, получил звание «пи-эйч-ди» и место в университете (довольно, правда, захолустном). Тогда впервые навестил, уже не в Союзе, а в России, отца и мать. Приехал – а здесь всё другое. И понимаешь, что там, за океаном, ему вся жизнь более понятна и близка, чем здешняя.
С тех пор он жизнь свою с Родиной связывать перестал. Делал карьеру в университете. Женился на американке. Завёл двоих американских детей. Правда, приезжал в Россию, мучимый ностальгией, едва ли не каждый год. В гости.
Наши дни
Виктория Спесивцева
Тот жуткий день, жирной чертой разделивший мою судьбу надвое, я провела, как во сне.
После того как возле багажника подаренного мне «Гольфа» из моих рук выпал белый пакет с чёрным полиэтиленовым свёртком, события стали развиваться так.
