Светлая рубашка Джейсона Гамильтона перестала быть светлой. Он чуть поворачивает голову: лицо разбито, в глазах горит лихорадочный огонь. Сбиты костяшки пальцев. Глински, навалившийся спиной на обломок скамьи, выглядит ничуть не лучше.
– Остались пули?
Голос хозяина этой кошмарной реальности звучит еще более хрипло, чем обычно. Он кашляет, сплевывает что-то на пол. Затем переводит мутный взгляд со свечи на фреску: воскрешение Лазаря.
– Всех расстрелял? – «Свободный» оттирает кровь с подбородка. – На кого из моих людей ушла последняя?
Теперь Глински смотрит на него в упор. Его взгляд ничего не выражает: в нем нет ни ненависти, ни капли раскаяния. Ни одной из эмоций, что я видела до этого.
– Жалеешь их? Если бы не ты, ничего бы не было. Войны всегда начинаются из-за таких, как ты.
Он опять кашляет и прикладывает ладонь к боку, где слабо видна рана. Гамильтон криво усмехается.
– Войны начинаются, когда мир гниет. Подумай, почему за мной пошли люди.
– Продолжай утешать себя. Раньше неплохо выходило.
Глаза Гамильтона сверкают недобрым огнем.
– Нет, Ван. Довольно. У меня… есть то, что тебе нужно.
Он достает из кармана револьвер и пулю. Безумными становятся оба опустевших взгляда.
– Отдашь?
– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.
Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.
– Что будет делать тот, кто останется в живых?
– Его сожрет тьма.
– Со всеми раскаяниями…
Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.
– Это останется между ним и тьмой.
Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.
– Что ты… стоишь? – У меня сел голос, и я с трудом себя слышу.
Я делаю шаг. Пальцы Джона сжимают мою руку.
– Не сейчас.
Он держит меня. Немигающий синий взгляд скользит по двум фигурам в считанных метрах от нас. Может, Айрину все равно, потому что это сон. Может, с точки зрения его высокоразвитой расы, происходящее даже кажется смешным. Но я думаю об одном: они могут сидеть так еще долго – времени много. Но каждый щелчок пустого барабана – еще один шаг к настоящему сумасшествию.
Джей Гамильтон на этот раз целится себе в лоб.
– На обломках мира всегда в чем-то признаются. Так вот, мне… жаль. Я хотел другого. Всегда.
Снова прокручивает, снова осечка. Гамильтон медленно передает револьвер.
– За что?..
Он не заканчивает вопроса, но я догадываюсь о смысле. Ван Глински молча вращает барабан, подносит к подбородку и спускает курок. Без результата. И тогда он все же отвечает:
– Людям – как бы хорошо они ни жили – всегда нужно видеть дорогу куда-то еще. Но их не нужно по ней тащить! Думаешь, просто так твои дружки построили корабль, который даже не смог лететь? Просто так?
– Что…
«Единоличник» вкладывает пистолет в его руки, но не выпускает. Сдавливает пальцы своими и, наклонившись ближе, продолжает бешено шипеть:
– И тут являешься ты. Чертов буревестник! Неужели ты действительно ничего не понимал? Ха… доблестный Монтигомо Ястребиный Коготь… Земля, надо же…
Глински выпрямляется и убирает руку. Гамильтон подносит револьвер к виску, кусая губы.
– Не считай меня идиотом. Я все понимал, глядя на своего отца. Но…
Жмет на курок. Осечка.
– Человек – упрямая тварь, верит, пока не скажут вслух, знаешь? Лучше бы ты сказал.
– Когда?..
– Когда я встретил тебя в тренировочном зале. Прямо там.
Гамильтон вкладывает револьвер в протянутую руку. Низко опускает голову, волосы падают на глаза.
– Тогда я подумал, что все, что я слышал о тебе…
– Правда до последнего слова.
«Единоличник» прокручивает барабан и спускает курок. Щелчок. «Свободный» опять забирает оружие.
– Чувствуешь, что на нем осталось тепло наших ладоней?
Гамильтон приставляет револьвер к сердцу. На его губах появляется странная улыбка.
– Ван… а мы когда-нибудь жали друг другу руки?
Глински вдруг подается вперед. Его пальцы – кривые, испачканные кровью и копотью, похожие на пальцы монстра, – крепко сдавливают плечо противника.
– Подожди. В тот день…
Но курок уже спущен. Раздается звук выстрела.
– Джей?
Он произносит это несколько раз, с паузами. Склоняется к телу, обмякшему на полу. Покрытая шрамами рука осторожно закрывает глаза: этого заслуживает побежденный враг. Враг, который навсегда останется в памяти. У каждой войны есть начало. Значит, должен быть конец.
Джон направляется вперед, и мне остается только следовать за ним. Мы уже рядом. Теперь я отчетливо вижу запрокинутую голову и светлые волосы Гамильтона, слипшиеся от крови. Падая, он разбил затылок. А может, это произошло раньше.
– Выродок!
Я не узнаю свой голос, эти визгливые нотки. Кто-то другой орет на человека, на которого я раньше боялась даже посмотреть. На человека, давшего мне когда-то имя, будто поставившего метку и…
– Крылатая?..
Бескрылая.
Я опускаюсь на колени и всматриваюсь в лицо Гамильтона, остро осознавая неважную раньше вещь: он старше меня всего года на четыре. Он очень молод. И теперь мертв.
– Мы же должны были вас спасти…
«Единоличник» смотрит сначала на меня, потом на Джона.
– Поздно кого-то спасать. Вам не стоило восставать из мертвых.
Он подносит револьвер к виску и несколько раз жмет на курок. Знакомые щелчки пустого барабана следуют один за другим. Пальцы разжимаются. Оружие с грохотом падает на пол.
– Это иллюзия, мистер Глински. Не усугубляйте ее.
Голос Джона звучит ровно, но ало-рыжие точки в глубине зрачков выдают его настороженность. «Единоличник» совершенно спокойно встречается с ним взглядом, разбитые губы поджимаются и кривятся.
– Серьезно, гуманоид? Ущипнешь меня?
– Вы можете всего этого не допустить.
Глински бросает новый взгляд на мертвого врага. Затем он поднимает пистолет и кладет его на впалую грудь Гамильтона, как мог бы положить цветы. Это механическое действие пугает, и я с шумом вдыхаю воздух.
