– А почему ты ни во что не превратила Эшри?
Подруга берет меня под руку:
– Эшри не лишняя. Ну что, в штаб?
Но Дэрил раздраженно качает права в обычной своей манере:
– Нет уж, я угрохал на вас все свое время, теперь мне опять пора на патрулирование. Кто-то должен меня сменить через час, ясно?
Тогда Элм, явно довольная своей выходкой, треплет его по щеке:
– Окей, малыш, только не злись.
– Спасибо, Дэрил… – прибавляю я негромко.
Он улыбается. Но тут же спохватывается и хмурит брови:
– Засуньте себе это спасибо, вы, обе!
Бурча что-то крайне желчное, он направляется к западному выходу с кладбища. Мы медленно идем к восточному, оставив позади разрытую могилу. Элм хлопает меня по плечу. Через несколько минут встанет солнце. Ночные кошмары останутся позади. Но что делать с дневными?
Часть IV
Тамерлан
«Дважды в одну реку…»
С добрым утром, марионетки.
Такое сообщение от мистера Сайкса гордо высветилось на всех наблюдательных экранах, стоило нам с Элмайрой переступить порог. Послание повисело с минуту и пропало. Отличное дополнение к утреннему кофе.
И вот уже трое суток в Городе тишина. Никто не стреляет, не устраивает взрывов и не бунтует. Хорошая тишина, которая позволяет прийти в себя. Плохая тишина, которая будто предвещает бурю. Впрочем, может быть, я буду считать такой теперь любую тишину.
Суббота. Мы с Элм выбрались погулять вместе: в предыдущие дни шеф будто намеренно ставил нас в разные двойки, а возвращаясь, мы падали с ног от усталости и едва могли говорить. Но сегодня, в наш законный перерыв, нам наконец удалось ускользнуть из штаба.
Мы стоим, глядя, как догорают страницы дневника Лютера. Раз там нет никаких наших тайн, его пора уничтожить. Избавиться от всей его тоски, от парня по имени Альфред, от десятка мелких предательств… Бочка, в которой обычно жгут костры парковые бродяги, оказалась как нельзя кстати.
В этой части Северной зеленой зоны сейчас никого, кроме нас. Дорожки покрыты снегом, голые черные деревья смыкаются стеной. Мы молчим, наблюдая, как обугливается последний краешек обложки. Тогда Элмайра протягивает к огню руки:
– Хоть какая-то польза от этого дневника. Ужасная неделя, а?
Пожимаю плечами: ведь если бы не эта «ужасная неделя», я бы оставалась все той же недалекой Эшри, верящей, что у нее все хорошо. Другое дело, что правда оказалась настолько омерзительной, что мне ничего не поможет, кроме стирания памяти. Все уродства Города, все мои уродства и уродства моих друзей обрушились на меня разом. И хотя вроде бы ничего не изменилось… Хм, или все же изменилось?
Меня греет только одно. У нас с Джоном все как раньше. То есть никак.
Элм, поворошив золу палкой, снова прячет руки в карманы и поднимает взгляд на меня:
– Не знаешь, какие ужасы живут в сознании нашего шефа?
Я совсем не ожидаю этого вопроса, но сразу ловлю себя на том, что мне тоже было бы интересно это узнать. Когда мы с Элм вернулись с кладбища, все уже были на ногах, Ван Глински убрался прочь, а шеф совершенно не собирался обсуждать с нами произошедшее. Он задал каждому направление текущего патрулирования, пожелал удачи, будто ничего не случилось, и заперся у себя. У меня не было времени поговорить ни с ним, ни с Джоном. Впрочем, едва ли, поинтересовавшись, чего боится Львовский, я получила бы ответ.
– Джон не выдает чужих тайн.
Элм кивает и поеживается.
– Я постоянно мерзну. Я не разбираюсь в газах, но, может, это побочный эффект от отравления? Кстати… – тень ложится на ее лицо, – знаешь, ко мне приходили вчера из Ставки Духов. У меня был сам… – она тыкает пальцем в куртку, изображая пулевые раны, – генерал Гром, такой здоровенный старик, один из Привилегированных Двенадцати. И двое типов, с которыми мне не приходилось встречаться.
Я настораживаюсь. Если я все понимаю верно, начальство Вуги редко наведывается в Город, а после погружения в его воспоминания не приходится удивляться, почему. И тем подозрительнее, что кто-то навестил Элм после Майриша.
– Что им было нужно?
Элмайра подергивает плечами и начинает рисовать ногой цветок на снегу.
– Поговорить. По поводу Мари и вообще всего. Они косо смотрят на Город, говорят, что здесь пропадают души. Ты ведь знаешь, тут нет призраков. И даже Майриш нервничает, когда притаскивается. И мороженщики – тоже призраки – не могут надолго оставаться тут.
Я невольно улыбаюсь:
– Не понимаю, как можно потерять такую нематериальную штуку, как душа. Должен же вестись какой-нибудь учет… Ну, например, Старшим офицером.
Цветок – ромашка из узких длинных следов – закончен. Элм встает прямо в его серединку и складывает руки на груди.
– Ты о Боге? И апостоле Петре с ключами, как нам в детстве говорили?
– Ну… что-то в этом духе. Ты с ними знакома?
– Ты что, конечно, нет! Они намного выше.
Вряд ли я могла бы это понять или даже сделать вид.
– Ну… – Она начинает щелкать пальцами, подбирая слова. – Там, куда Вуги не захотел уходить. Что-то вроде… рая, наверное. И так же далеко – то место, которое зовут адом. Вряд ли оно так называется, но… мне говорили, плохие парни проводят там долгие отпуска после того, как их прокрутят через такой гадкий пыточный агрегат – Душерубку.
А может, мы в аду… Что-то подобное Элм говорила в своем кошмаре, в лаборатории. Я уточняю:
– Так ад все-таки не здесь?
Элм отвечает строго, тоном лектора, вроде тех профессоров, что выступают иногда по нашему радио:
– Поверь, мы в мире живых. – Тут она подмигивает: – Расслабься, Огонечек. Никто нас не поджарит.
Хм. Раз она решила вот так пооткровенничать, задам-ка я еще пару давно интересовавших вопросов. И начну с самого главного:
– Эта проклятая белая машина, и Майриш, и вообще все эти высшие призраки… они тоже из… рая?
На этот раз Элмайра просто качает головой:
– Это… даже не мир. Скорее как огромный пограничный город, между нами и тем, что выше. Из всех, кого можно там встретить, я знаю только некоторых призраков. Есть всякие другие… те, которые наблюдают за живыми. Помогают, мешают…
– Ангелы-хранители? Демоны?
– Что-то вроде того, хотя вряд ли они так называются. Мне самой интересно, надеюсь побывать там, когда… для меня все кончится. Генерал Гром говорил, что в этих местах – между мирами – дома с цветными стеклами. И растет много красных роз. Каждый раз, когда кто-то из живых влюбляется, распускается новая. Люблю розы.
Какое-то время она молчит, в этом молчании есть что-то тоскливое. Затем она продолжает:
