– А если он меня так обожает, – спросила мама, – почему он не пришел сам?
– Наверное, гордость, – сказала я.
– А у меня? А у меня, по-твоему, нет своей гордости?
– Ну, – сказала я, – скучно-то как. Поединок двух гордынь. Гордость и предубеждение, и все такое. Неужели нельзя проще?
– Вовсе он меня не любил, – вдруг сказала мама. Сказала очень простым голосом, как будто она не графиня, а продавщица в магазине, а то и вовсе на рынке. – Не любил он меня ни капельки. Но даже это не самое страшное. Разные бывают отношения между мужчинами и женщинами. Бывает сначала влюбленность, потом привычка, а потом у кого как: у одних благодарность, у других раздражение. Но мы с ним даже до привычки не дожили. Привычка где-то на шестом году появляется. Вот тогда-то мы и расстались.
– Но почему? – спросила я.
– Он был поразительно, невероятно холодный человек, – сказала она. – Ледяной. Пустой внутри.
– Как ты можешь? – сказала я. – Он такой умный. Он столько читал. Он столько знает. Он такой внимательный. А когда он вертит головой и говорит, что ничего не помнит, он только притворяется. Ты что, не знаешь? Это у него манера такая, пускай глупая. Но что ж, каждый имеет право. Ты знаешь, у него есть друзья – ты их сама видела. Каждый из себя что-то корчит. А ты сама разве никогда не корчила из себя хоть кого-нибудь?
– Ах, да я не о том, – сказала мама. – Ты говоришь, он много прочитал? Да. Я обратила внимание. Пустота, заполненная умными книгами.
Я вспомнила, как папа сам говорил мне о себе: «Книги падают в меня, как в колодец, и тонут». Может быть, здесь что-то есть.
– Погоди! – закричала я. – Он же тебя обожал. Он на коленях перед тобой ползал. Выполнял малейшие твои капризы, а ты над ним издевалась. Разве нет?
– Это он тебе рассказал? – возмутилась мама.
– Нет, в газете прочитала! – закричала я.
– Значит, он передо мной на коленях ползал, выполнял все мои капризы?
– Да, да! – сказала я. – В глаза заглядывал. Ловил каждый вздох, каждый взмах ресниц. Пытался угадать все твои желания. Ты над ним издевалась, оскорбляла его, обзывала его дурным актером, посылала в Москву, к этому маэстро… – я вдруг забыла его фамилию. – Ну как его? Пшибышевский? Выспянский?
– Станиславский, – сказала мама. – Он что, и это тебе рассказал? Какая у него, оказывается, прекрасная память. Теперь я понимаю, почему он притворяется маразматиком, который роется в записной книжке. Ему, наверное, стыдно, что он запоминает все, как фонографический аппарат. Люди должны что-то забывать, Далли. Забвение – это такой же божий дар, как память. Ну ладно, хватит умничать.
– Ну почему, почему? – закричала я. – Давай поумничай еще немножко. Я очень люблю, когда умничают.
– Вот! – закричала мама, – Ты вся в него! Вы все время умничаете и ничего не чувствуете.
– Неправда – сказала я. – Я все время думаю о том, что со мной делается. И вообще, что такое «чувствовать»? Чувства, мама, это много-много-много мелких-мелких-мелких мыслей. Таких маленьких, что по отдельности не ухватить. Они сливаются вместе – получаются чувства.
– Хватит, – сказала мама и хлопнула ладонью по своему этюднику, отчего маленькая фарфоровая чашечка с водой, стоявшая в нем, подпрыгнула и упала на землю, на лету обрызгав мамину юбку грязноватой акварельной водичкой.
Я вскочила с кресла, подобрала эту чашечку и сунула ее в этюдник на место, краем глаза увидев набросок. Там действительно был обозначен только контур сидящего в кресле человека. Так что мама и вправду могла бы нарисовать нас двоих с князем Габриэлем. Если бы я не стала перечить и задавать глупые вопросы. Вот так тихо села бы рядом в кресле, положила голову на плечо Габриэлю, а мама бы нас писала акварелью. Идиллия! А потом мы пошли бы в кофейню, которая открывается в двенадцать часов. Я запомнила. Это Петер сказал, что здесь есть что-то такое рядышком. Но вот почему у меня не получается, чтоб все было мирно и ласково?!
– Хватит умничать. Надоело, – сказала мама. – Я шесть лет в этом прожила. В этой пустой, холодной болтовне ни о чем.
– Нет, – сказала я. – Ты все-таки признай: он тебя любил, а ты над ним издевалась. Это правда. Ты имела полное право от него уйти, но говорить нужно все-таки правду.
– Ха-ха-ха-ха, – сказала мама. Она не рассмеялась, а вот именно что сказала «ха-ха». – Он вообще не понимал, что такое любить. Он любил только себя, свои фантазии, свои страдания. Я верю, что он страдал. Палач, который остался без работы, тоже страдает, тоскует без любимого дела. Это он издевался надо мной, а не я над ним. Он придумал себе злую жену. А до этого – злую девушку, в которую влюбился на вечере в салоне поэтов. Капризную, взбалмошную, своенравную, жестокую, сумасшедшую – какую хочешь – сама скажи нужные слова, если тебе не надоело. Придумал себе вот такую ведьму. И себя, который поклоняется ей, ползает у ее ног, а на самом деле совершенно не чувствует, не желает понимать, что этой женщине нужно. А ей нужно очень мало, как любой женщине. Ей нужно, чтобы чувствовали то, что чувствует она. Чувствовали вместе с ней, понимаешь, Далли?
– Ну и что же ты хотела? – спросила я. – Чего же это он никак не мог почувствовать?
Мама смотрела мне в глаза долгим тяжелым взглядом. Мне стало даже немножко не по себе. Я не решилась ее переспрашивать. Но, кажется, поняла. Но очень удивилась – ведь папа говорил, что мама редко пускала его в спальню. А потом и вовсе перестала пускать.
– И еще, – сказала мама, – он был очень жестокий человек.
– Почему был? Он жив и прекрасно себя чувствует.
– Не сомневаюсь, – сказала мама. – Был, в смысле, может, он уже изменился. Все-таки десять лет прошло с небольшим. Может быть, я была по-другому воспитана, но меня страшно оскорбляло, как он обращается с прислугой, с мужиками, как он зовет их всех на «ты». И даже не в «ты» дело, а в каком-то ужасающем ледяном презрении.
– Неправда, – сказала я. – И папа, и дедушка всегда заботились о мужиках.
– А твой дедушка вообще чудовище. Садист и убийца. Я знаю про все его подвиги. Даже в жестокой России, даже сто лет назад помещиков за это отдавали под суд и посылали на каторгу. А он живьем сжигал людей и гордился этим.
– Это сказки! – возразила я. – Папа мне сказал, что это полная ерунда. Какие-то дедушкины фантазии.
– Тем более, – сказала мама. – Фантазировать о своих феодальных подвигах вслух. Какой кошмар! Я всегда думала, куда я попала? Я образованна, начитанна, поэтична. Девушка из прекрасной семьи, из литературного круга вдруг оказалась среди каких-то феодалов двенадцатого века. Грубых, жестоких и самовлюбленных.
Мама замолчала и начала перекладывать кисточки в своем этюднике.
– Ты знаешь, – сказала я, – все это, конечно, ужасно, если это на самом деле так. Но я почему-то не верю.
– Что? – сказала мама. – Я говорю неправду?
