– Я в этом абсолютно убежден, – раздался голос моего папы.
– И я был убежден. И мы все были убеждены. Но жизнь поставила нам неожиданную подножку. Ежели хотите знать, господин Тальницки, вот вам главнейший вывод для политической науки, который ваш покорный слуга сделал за столько лет пристального наблюдения за европейскими делами. Беда, дорогой господин Тальницки, всегда приходит с другой стороны. Оттуда, откуда ее меньше всего ждешь.
– Прекрасно, – сказал папа. – Значит, нужно всего лишь найти место, откуда не ждешь беды, и именно там поставить, образно выражаясь, сторожей. Именно там расставить всякие, так сказать, посты и караулы!
– Э, нет, господин Тальницки, – возразил профессор, – как только мы найдем такое неожиданное место и обратим на него свое внимание – оно тут же превратится в место ожидания. А значит, хитрая беда ударит из другого, из неожиданного угла.
– Ловко вы меня, – сказал папа.
– Нет, – сказал профессор. – Это ловко она нас всех.
– Кто она? – не понял папа.
– Беда, – пояснил профессор. – Война или революция. Вы знаете, господин Тальницки, какое общее свойство всех революций? Английской? Французской? Европейской сорок восьмого года? Парижского бунта, так называемой Коммуны? И самой последней – русской? У всех этих столь разных революций есть одно важнейшее общее свойство – вы, наверное, сами знаете какое.
– Вы меня заинтриговали, профессор, – сказал папа.
– Все революции всегда начинаются неожиданно, – сказал тот и засмеялся. – Они начинаются вдруг, непонятно из-за чего. – Профессор засмеялся еще громче, и старушка в коридоре зашевелилась и настороженно поглядела в сторону двери. – Хотя тут нет ничего смешного, – сказал профессор, и старушка успокоилась. – Это лишь показывает ограниченность наших способностей предугадать.
– Оно и к лучшему, – сказал папа.
– Вы полагаете? – спросил профессор. – Мне кажется, наоборот. Было бы очень полезно знать, когда начнется следующая война. Государству – чтобы успеть провести перевооружение армии, а мирным обывателям – чтобы собрать пожитки и уехать из тех мест, где будут самые упорные бои. Но вернемся к нациям, – продолжал профессор. – Да, мы верили в торжество цивилизации и мира. Вот русский царь собрал конференцию в Гааге с прекрасным, благороднейшим предложением – разоружиться. Не тратить безумные деньги на линкоры и бронепоезда, на артиллерию и боевые дирижабли. Ему не поверили.
– Русским почему-то не доверяют, – сказал папа. – Считается, что у русских камень за пазухой.
– Не в том дело, – сказал профессор. – Если бы это предложил наш кайзер, или английский король, или президент Франции – ему бы тоже не поверили. Потому что вся европейская общность рухнула, когда возникли нации. Это страшное слово – национальность, – сказал профессор. – Не знаю, слово тут виновато или что-нибудь еще, но повторяю: европейские нации превратились в племена. Единство Европы было возможно – и оно существовало, дорогой господин Тальницки, – когда Германия была разделена на два десятка княжеств, а Италия на разные королевства и области.
– Поразительно интересная мысль, – произнес мой папа вежливым голосом. Он всегда так говорил, когда был с чем-то не согласен. – Великолепная пища для размышлений. Но я должен извиниться перед вами за свою дочь. Она утром уехала кататься и вот опаздывает. Признаться, я даже слегка волнуюсь: не приключилось ли с ней чего-нибудь? Но будем считать, что вы прочитали эту лекцию мне.
– И мне тоже! – громко закричала я, распахивая дверь и вбегая в комнату. – Здравствуйте, профессор! Я сижу под дверью, не решаясь войти. Ваша супруга может подтвердить. Я уже давно сижу. Я просто зачарована вашими мыслями. Но я ужасно голодна. Папочка, распорядись, пожалуйста, чтоб нам подали что-нибудь вроде позднего завтрака. Нам всем: господину профессору, его супруге и нам с тобой.
Глава 30
– О да! – закричал папа. – О да! Конечно, господин профессор. Мы с дочерью будем счастливы, если вы с супругой пообедаете с нами!
Почему-то я была уверена, что профессор непременно откажется.
Но он пробормотал нечто вроде «Да, благодарю вас, господин Тальницки! Благодарю!». Папа кликнул Генриха. Генрих позвал Мицци, и тут выяснилось, что обеда дома нет. Вернее, обед-то есть, но никак не на четыре персоны.
Папа нахмурился и приказал Генриху быстро слетать в ресторан, приготовить все за полчаса, самое большее. Теперь-то я точно была уверена, что профессор откажется, станет говорить что-то вроде «Ну чему такие хлопоты? Нам с женой так неловко!», но он, к моей легкой досаде, оставался сидеть и хотя, конечно, пробормотал нечто вроде «Ну к чему такие хлопоты?», но при этом видно было, что он совсем не против пообедать в нашей компании. Мне это показалось немножко странным, потому что я помнила, как его жена всегда решительно отказывалась от чашечки чая или кофе с пирожным, когда ее угощали или Генрих, или папа. «Нет, нет, нет, благодарю вас». Я посмотрела на профессора. Если бы он был зрячий, я бы взглянула на него исподтишка, скосила бы на него глаза. Но так как профессор был абсолютно слеп, я рассматривала его лицо, не скрывая своего интереса. Наверное, настолько нахально, что даже папа хмыкнул, строго покосился на меня и пошевелил бровями. Но я в ответ ему пожала плечами и наморщила нос, напоминая папе, что профессор совсем ничего не видит.
У профессора, кстати говоря, было приятное лицо. Сухое, строгое, с выпуклым лбом и коротко подстриженными седыми волосами на висках. Он был чисто выбрит. Мне даже интересно стало, кто же его бреет. Неужели они приглашают парикмахера? Или ходят в парикмахерскую? Или, может быть, его бреет жена? На носу у него были маленькие сильные очки, плотно придвинутые к глазам. Поэтому издалека могло показаться, что профессор вовсе не слепой. Однако он, по его собственным рассказам, начал терять зрение двадцать лет назад и сейчас только едва различает свет и тьму. То есть видит, а скорее, чувствует, когда ночь, а когда день, а также, как он говорил, в солнечный день различает окно на стене как неопределенное светлое пятно. Но уже фигуру на фоне окна различить не может, а еще пять лет назад мог. Мне нравилось, что он так спокойно и свободно говорит о своей слепоте.
– Фрау Дрекслер! – закричал папа, подошел к двери и раскрыл ее. – Фрау Дрекслер, идите к нам!
– Иди к нам! – подтвердил профессор. – Мы сегодня обедаем у господина Тальницки.
Жена профессора безропотно поднялась и вошла в мою комнату, где шел разговор.
– А вот сейчас, – сказал папа, – а вот сейчас мы потихонечку перейдем в гостиную.
Он встал и рукой показал дорогу. Жена профессора взяла мужа под руку и повела вслед за папой. Я замыкала процессию. Мы уселись на диванах.
– Сигару? – предложил папа.
– Перед обедом? – улыбнулся профессор.
– Ах, да, извините, – улыбнулся папа. – Может быть, аперитив? Рюмочку коньяку?
– Благодарю, – сказал профессор. – Маленькую рюмочку. Только если можно, не коньяку, а водки, но совсем маленькую.
