– Благодарю, голубушка, – сказала я Минни.
Она сделала книксен и скрылась.
– Устала? – спросила я у Греты.
– Если честно, очень устала, – ответила Грета.
– Давай постелем постель вместе, – сказала я.
– Что вы, барышня!
– Ой, какая ты капризная, – сказала я. – Ну просто нет моих сил, честное слово. Делай то, что тебе говорят! – И мы с ней вместе застелили постель. – А теперь приляг отдохнуть. Это же ужас – столько времени трястись в карете. Даже, наверное, не к карете, а в каком-то ужасном возке. Даже не знаю, в чем тебя везли эти злодеи. А хочешь сначала умыться? Хочешь принять душ? Ты когда-нибудь мылась в душе? – Грета засмеялась и не ответила ни да, ни нет. – Ну все, раздевайся, – сказала я.
Грета испуганно на меня покосилась.
– Ах, господь с тобою. Что ты, в самом деле? Давай, снимай свою кофту, ты в ней совсем зажарилась, а потом я тебе покажу, где ванная. – Грета вдруг сильно покраснела. – Ну, чего стоишь? – поторопила я.
У Греты в глазах показались слезы.
Я протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицы ее большой мешковатой шерстяной кофты. Расстегнула верхнюю, потом вторую. Тут Грета схватила меня за руки. «Не надо, барышня», – сказала она. Непонятно, чего она стеснялась. Ведь под кофтой у нее была самая обыкновенная блузочка. Я понимаю, если бы там ничего не было. А тут блузка, всё, как положено. Я сильно отбросила ее руки, расстегнула остальные пуговицы. Грета заплакала. Что с ней? В чем дело? Что за ребячество?
– Вот, – сказала я, – сейчас я тебе покажу ванную.
Отступила на шаг, взглянула на Грету и увидела, что у нее торчит небольшой, но вполне отчетливый животик.
– Понятно, – сказала я.
Грета заплакала еще сильнее.
– Ну, а чего ж тут худого-то? – спросила я, подлаживаясь под народный говорок. – Чего ж худого-то? Дело-то такое. Радоваться надо. А кто же он-то? Он-то кто, а?
– Неважно, – сказала Грета.
– Почему ж неважно? – сказала я. – Чего ж скрывать-то?
Я хотела прибавить еще что-нибудь очень народное, вроде «любовь да совет», «мешок золота и детей кучу», как вдруг до меня кое-что дошло. Господи, какая же я глупая!
– Во грехе? – спросила я.
Спросила, насколько возможно, с доброй улыбкой. Да Грета сама сразу все поняла. Я же не священник, чтоб меня бояться.
– Во грехе, барышня, – сказала Грета.
– Иван? – спросила я. – А то давай я папе пожалуюсь, и он его привезет сюда, вот как тебя, пошлет за ним мужиков. Они его за белы рученьки, и в тележку. А белы рученьки-то свяжут и ноженьки тоже – чтоб не удрал по дороге. Плеткой по жопе и под венец, а?
– Не крепостное же право, – сказала Грета.
– Верно, – кивнула я. – Забыла. Хотя жаль, что не крепостное. А то бы мы его уууу…
– Не смейтесь, барышня, – сказала Грета.
– Я не смеюсь, – сказала я. – Я тебя очень люблю, в смысле очень хорошо к тебе отношусь. Иди, купайся.
Я проводила ее в ванную комнату.
Мне почему-то вдруг захотелось прилечь.
Странное дело, я всегда такая прыгучая была, в постель не загонишь. А сейчас устала, как будто камни ворочала. Смешные слова: я никогда в жизни не ворочала камни, не таскала ведра с водой или корзины с яблоками. Но вот сейчас у меня было именно такое чувство – как будто камни ворочала. Мне хотелось лечь и задремать. Второй раз в жизни. А первый был совсем на днях, на скамейке против дома по Четвертой Римской дробь Пятнадцатая Арабская. Под окнами моей мамы.
Я прошлась по квартире.
Папа сидел в своей комнате и что-то читал. Почему-то меня это одновременно рассмешило и разозлило – ну сколько можно читать? Сколько книг можно сбрасывать в этот бездонный колодец, который все равно останется пуст, потому что на дне колодца есть такой маленький ручеек, который уносит все эти книги неизвестно куда. Наверное, по каким-то подземным рекам обратно в море. А в море рыбаки вылавливают их сетями, сушат и отдают обратно в книжные лавки. А там папа их снова покупает и опять читает – бросает в тот же самый колодец. Мне вдруг показалось, что он прочитал не десять тысяч книг, как он хвастался, а всего штуки две или три. Вот так, по кругу. А, может быть, тут вообще нет никакой разницы.
Это мне уже казалось.
Я просто глазами видела этот колодец, летящие туда книги, рыбаков, которые вылавливают книги из моря, и своего папу, который бросает их снова в колодец – это все уже мелькало у меня перед глазами, когда я лежала в своей комнате поверх покрывала, прикрыв глаза и засыпая.
Меня разбудил скрип двери.
На цыпочках вошел Фишер. Я совершенно не удивилась, не подумала – где папа, где Генрих, как он смеет входить без спросу, и вообще. Я села на кровати, поправила прическу и сказала:
– Как хорошо, что вы пришли. Где вы пропадали столько дней?
– Ох, дорогая Адальберта, – сказал Фишер, – вы нам устроили столько суматохи. Едва разобрались.
– Не я, – возразила я, – а какой-то агент тайной полиции. Читайте газеты. Но не в том дело. Фишер, у меня к вам серьезный разговор. Давайте сразу и начистоту. Я готова поработать на тайную полицию самое маленькое один раз, а может, и больше. Если надо будет, кайзеру или вам – без разницы. Мы, наемные убийцы – народ бесхитростный, веселый и исполнительный. Пиф-паф – и все дела. Вы говорили, что вас беспокоит этот итальянский князь, и что вы хотели бы, чтобы я, значит, его… Да? Да?
– Да, – сказал Фишер.
Обожаю людей, которые на такие вопросы отвечают быстро и прямо!
– Отлично, – сказала я, – но услуга за услугу.
– Слушаю вас внимательно, – сказал Фишер.
Я увидела, что он действительно слушает меня очень внимательно.
– Фишер, – начала я, – вы адвокат и все можете. Вы адвокат, а значит, умный человек. Кроме того, вы человек сильный и решительный.
– Вы мне трижды или даже четырежды льстите, дорогая Адельберта, – сказал Фишер.
– Прекратите, – сказала я. – Давайте коротко. Фишер, есть ребенок. Он еще не родился. Он пока еще в животе у одной моей знакомой. Я хочу, чтобы у этого ребенка в жизни все было хорошо.
Фишер пожевал губами и сказал:
– Нет ничего проще. Вам нужно только договориться с вашим папочкой. Он выдает вам некий капитал. Вы кладете этот капитал в банк на имя ребенка или на имя его матери, если вы ей так сильно доверяете, – и все. Все это можно оформить в течение двух-трех дней.
– Фишер, какой вы скучный, – упрекнула я. – Я это и без вас знаю. Чтобы положить деньги в банк, а перед этим выпросить их у папы – для этого не нужен адвокат. Фишер, у меня к вам серьезный разговор, а вы все время виляете. Фишер, посмотрите на меня внимательно. У меня нелепая фигура, почти совсем нет груди. А если сменить прическу, а к прическе одежду? Фишер, сделайте меня мальчиком. Пусть меня зовут Адальберт-Станислав Тальницки. Унд фон Мерзебург, разумеется. Вернее, без «унд». Просто фон Мерзебург, я же буду мальчик.
