Папа вошел в гостиную, держа под мышкой бумаги, в руках бутылку с рюмкой. Поставил рюмку на столик, налил, обратился к Фишеру:
– Прошу прощения, что я вас так, некоторым образом, шуганул, – сказал он. – Выпейте. В бумаге все вроде бы правильно. Ну-с, а где должна состояться эта встреча? Мы успеем доехать? Вы сказали, что она должна состояться через сорок минут. Господин Ковальский, если он и в самом деле крупный воротила, финансист-миллионер… – и чуть-чуть замолчал.
– В самом, в самом, в самом, – успокоительно сказал Фишер, выпил рюмку коньяку залпом и громко поставил на стол. – Но мы никуда не опаздываем. Нам идти около тридцати секунд, – сказал Фишер, наслаждаясь папиным изумлением. – Два лестничных марша. Встреча состоится в той адвокатской конторе, которая находится ровнехонько под вашей квартирой в бельэтаже.
– Отлично, – сказал папа, хотя видно было, что это ему не нравится.
Мне это не понравилось тоже, хотя внизу была самая обыкновенная, при этом, судя по табличке на двери, и особенно судя по посетителям – весьма респектабельная контора. Но что-то в этом было нарочитое. Не знаю что, но чувствовалось. Лучше было бы встретиться в отдельном кабинете какого-нибудь ресторана или у нотариуса, но чтобы он практиковал где-то в другом месте. Сама не знаю. Но, наверное, за последние дни я стала очень нервной и подозрительной. И успокаивала сама себя прежде всего тем, что все это на самом деле ко мне никакого касательства не имеет. Весь этот антураж, я имею в виду. Папа играет в аристократа-землевладельца. Фишер – в ловкого адвоката, поверенного в делах. Ну и пусть себе играют. Я подошла к окну, пододвинула к нему стул, стала коленками на сиденье, как в детстве в нашем имении я становилась коленками на сиденье дивана и глядела из окна второго этажа на наш задний двор. На мужиков с корзинами, на истопников-кочегаров, на поваров и кухарок, среди которых была моя любимая Грета Мюллер. Сейчас она спала в бывшей комнате госпожи Антонеску. Устала с дороги. Если я поеду в Австралию, не знаю, как там Якова Марковича, а уж Грету я возьму с собой обязательно.
Я увидела, как к гостинице напротив подъехал автомобиль. Длинный и черный, на колесах были красные спицы, и рамки на окнах были красные. На радиаторной пробке была серебряная женщина с крыльями. Выскочил шофер в темно-синем мундире с красными галунами и в каскетке с красным околышем, распахнул заднюю дверцу и помог выйти господину в глубоко надвинутой широкополой шляпе. Господин был маленького роста, но, очевидно, довольно жирный, потому что одет он был в очень просторный, просто-таки струящийся сюртук из тонкого сукна. Наверное, он стеснялся своего брюха и задницы, поэтому наряжался таким манером. Из другой дверцы, то есть с другой стороны автомобиля, выскочил и обежал его сзади молодой человек в аккуратном костюме, с портфелем. Этот жирный повертел головой. Он был в бежевых перчатках. В руках у него была трость с золотым набалдашником. Он постучал тростью по земле, а потом показал на наш дом.
– Ага! – крикнула я. – Вот и покупатель!
Папа одернул свой пиджак. Господин Фишер тоже охлопал карманы, поправил бабочку. А мне и одергивать ничего не было нужно. Я была специально к этому случаю принаряжена. Стоявший в дверях Генрих сообразил, в чем дело, прошел быстрым шагом в прихожую, отворил нам дверь и поклонился. Тем временем было слышно, как господин Ковальский, шаркая туфлями и громко стуча своей тростью по каждой ступеньке, поднимается в бельэтаж. Там был всего один лестничный марш. У раскрытых дверей адвокатской конторы сделалась небольшая сутолока. Сами глядите: Ковальский со своим провожатым, мы с папой и Фишером, какой-то юноша – очевидно, помощник тех адвокатов – распахивающий дверь, и еще вдобавок адвокат из той конторы, лысый, с обширными седыми бакенбардами, который хотел выйти на лестницу, чтобы лично встретить столь дорогих гостей.
Сначала все показывали пройти вперед папе.
– Вы же, можно сказать, главное действующее лицо, – сказал тот адвокат.
– Ну уж не главней покупателя, – сказал папа, галантным жестом пригласив пройти вперед господина Ковальского. Тот сделал было шаг к дверям, но вдруг оглянулся и сказал:
– Среди нас дама. – У него был странный и неприятный сиплый голос, как будто он курил, пил, болел скверной болезнью и простудился – и все одновременно. – Среди нас дама, – снова просипел он, чуть ли не ткнул рукой в перчатке в мою сторону и сказал: – Bitte, Fräulein!
Ничего не поделаешь. Пришлось мне проходить вперед. Я протиснулась между помощником того адвоката и этим самым Ковальским. От него сильно пахло дорогими духами, как будто он на себя вылил целый пузырек. Сразу видно хама.
Мы прошли в комнату, расселись. Ковальский – я заметила! – снял с себя шляпу очень осторожно и отдал ее своему адъютанту или кто это там был. У него была плебейская прическа: пышные шатенистые волосы, стриженные чуть ли не под горшок. И еще у него были усы, которые я, когда он вылезал из автомобиля, не разглядела – наверное, из-за широкополой шляпы. Рыжеватые усы, которые кончиками опускались вниз, лежа на гладких, очень чисто выбритых щеках. Такие усы рисовали на карикатурах, когда изображали поляков. Таких вот замшелых польских панов. Только фарфоровой трубки не хватало этому Ковальскому. Тот еще немец! Ему было тяжело дышать. Он был действительно какой-то очень толстый. Его огромный просторный сюртук был застегнут под самое горло. Между воротником и подбородком был виден только шелковый белый фуляр. Адвокаты – целых четыре человека, включая нашего Фишера (смешно, я его уже называю «нашим»!) – сидели за столом и последний раз пересматривали бумаги. Наконец лысый и седобородый адвокат откашлялся и сказал:
– Внимание, господа! Я, императорский и королевский нотариус, служащий в городе Штефанбурге…
Ага, значит, он не адвокат, а нотариус. А адвокаты – это тот человек, который приехал с Ковальским, и наш Фишер.
Итак, что же нам собирается сообщить господин нотариус? Нотариус громко прочел купчую крепость. Мол, такой-то и такой-то продает такому-то и такому-то то-то и то-то. «То-то и то-то» было очень подробно описано. Указывались площади и угодья, их картографические координаты, их наименования в земельных реестрах, названия деревень, и не только деревень, но и дорог, рощ, речек, прудов и даже одного островка на солидных размерах озерке, названия церквей, кладбищ, часовен. В общем, названия всего-всего, для того, наверное, чтобы продавец не мог потом заявить, что вот это озерко я продал, а вот островок на нем – ни-ни. Ну, или так просто было принято. Неважно. Важно другое. Когда нотариус перечислял все эти названия, у меня перед глазами вставали эти дороги, эти деревни, эти пруды и церкви, эти рощи и сады, все, все, что было ранее нашим, то есть моим, а теперь переходило в собственность этого задышливого плебея. Я смотрела на него, и мне казалось, что я его уже видела и не один раз. То ли на газетных карикатурах, где были эти вислоусые поляки, то ли в опере. Туда иногда захаживали эти новые богачи и брали себе самые лучшие места в креслах, сидели, вытянув ноги в проход, а иногда, случалось, громко всхрапывали в самых трогательных местах, в самых нежнейших адажио. Понятное дело, потому что они целый день трудились в поте лица, обдирая рабочий класс или проворачивая сделки с чиновниками, а перед выходом в театр эдак опрокидывали три-четыре стопочки палинки… А может быть, я даже видела его в нашем имении? И пока нотариус с выражением читал список деревень, бесконечный, как сугубая ектенья – или как гомеровский список кораблей? – у меня уже в голове завертелся сюжет, похожий на ту русскую пьесу, про то, как бывший крестьянский мальчишка стал богатым купцом и приехал покупать имение, где помещики пороли его деда и отца.
