Но в той самой русской пьесе, которую мне выхваляли Анна и Петер, когда мы с ними первый раз познакомились в гастхаузе на улице Гайдна – в ней все было не так просто. Я успела ее пролистать, слава богу, она была по-немецки.
И поэтому жирный господин Ковальский с его дурацкой стрижкой и старо-польскими усами вдруг показался мне не разбогатевшим хамом, а, наоборот, фигурой отчасти даже романтической. Если он в самом деле из наших бывших крестьян – тогда он просто молодец, герой. Давно пока ударить топором по вишневому саду! Я даже удивилась, что незаметно для самой себя приняла его сторону. То есть как будто на минуточку предала и своего папу, и самое себя.
– Итак, – сказал нотариус, – все вы услышали то, что я вам прочел. Все вы согласны с этой сделкой и сейчас в моем присутствии подпишете этот документ в трех, имеющих одинаковую силу, экземплярах, один из которых будет храниться у меня – имперского нотариуса Артура Пуффендорфа, другой – у глубокоуважаемого продавца Славомира-Рихарда Тальницки, третий же – у досточтимого покупателя господина Гюнтера Ковальского.
Фишер вытащил из портфеля самописку и подал моему папе.
Ковальский заерзал на стуле и протянул руку в перчатке куда-то вбок. Его поверенный вложил толстое вечное перо в его пальцы. Оно было синее, с золотой окантовкой, но без бриллианта (это я точно заметила).
– По настоятельному пожеланию господина Тальницки и в соответствии со сложившимся в империи обычаем почитать наследственное право, – торжественно пропел нотариус, – каковой обычай есть основа общества и государства, о своем согласии с данной сделкой на этой бумаге вот здесь, – и он ткнул пальцем, – первой должна расписаться высокочтимая единственная наследница господина Тальницки и его славной фамилии – барышня Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. Скажите, досточтимая барышня, может быть, вы видите в этом документе какое-либо умаление ваших наследственных прав или иной какой-либо ущерб – материальный или моральный?
– Пусть господин Ковальский снимет перчатки, – сказала я.
Ковальский поднял на меня глаза и чуть-чуть приподнял брови. Мол, зачем, да и какая разница?
В эту секунду я поняла, где я его раньше видела.
– Дайте перо, – сказала я нотариусу.
Согнувшись над купчей крепостью, я перечеркнула ее несколько раз, все три экземпляра, да и еще как следует тряхнула самописку, чтобы из нее вытекло побольше чернил. Наделала клякс. Смяла бумаги рукой и бросила их на пол. Как русский царь Николай в опере «Nathalie Pouchkine».
– Всем все понятно? – сказала я. – Ковальский, выйдем в прихожую, есть разговор.
Все молчали, совершеннейшим образом остолбенев.
Даже папа, который, было дело, один раз мне все-таки влепил пощечину за наглость, молчал и, извините за выражение, только глазами хлопал. Что уж говорить об остальных.
– Ковальский! – повторила я. – Тебя не допросишься. Ты что, оглох? Лучше выйдем. Честное слово, лучше выйдем! – сказала я, протянула к нему руку и пошевелила пальцами, как будто хочу вцепиться в него ногтями.
Помощник Ковальского бросился было ко мне, но Ковальский просипел:
– Оставь!
Встал и двинулся в прихожую.
– Вот так, – сказала я и, повернувшись к остальным, подняла палец. – А вы пока посидите тут.
В прихожей торчал какой-то секретарь.
– Кыш! – сказала я.
Тот выскользнул в боковую дверь.
Я подошла к Ковальскому, двумя руками раздвинула борта его сюртука, залезла вовнутрь, обняла сухую тонкую талию и сказала:
– Мама, зачем ты устроила этот цирк?
Глава 33
Мама усмехнулась:
– Кто из нас устроил цирк?
– Конечно ты, – сказала я. – Я, честно говоря, уже смирилась с этим глупым папиным решением. А ты, именно ты устроила цирк с переодеванием.
– А как ты думаешь, кто-нибудь догадался, кроме тебя?
– Да понятия не имею, – пожала плечами я. – Полагаю, что нет. Как говорят в народе, им деньги глаза застят.
– Зря ты все поломала, – сказала мама. – Все равно все бы досталось тебе.
– Вот тут позволь мне тебе не поверить, – возразила я. – И вообще, откуда у тебя деньги? Этот чек настоящий? (Я не видела никакого чека, но я запомнила разговор Фишера с папой. Что, дескать, Фишер гарантирует подлинность чека и передачу денег в банк на папин счет.)
– Ты ничего не понимаешь, – сказала мама.
– Нет уж, погоди, – сказала я. – Расскажи мне все во всех подробностях.
– Ты ничего не понимаешь, – повторила мама. – У нас есть самое большое три минуты.
– Три минуты на что? – не поняла я.
– Дура, – зашипела мама. Вернее, не мама, а «господин Ковальский». – Как мы туда вернемся? Что мы им скажем? Ты знаешь, что сказать?
– Знаю, – сказала я. – Господин Ковальский раздумал. Отказался от сделки и ушел.
– Гениально! – сказала мама, разгладив пальцами пышные польские усы и поправив свой гигантский сюртук. – Все гениальное – просто и нагло. Мне бы твое бесстыдство, я бы… Я бы давно выгнала твоего папу из имения. Вызови моего помощника.
– Как его зовут?
– Збишек, разумеется, – сказала мама, подмигнув мне.
Я прошла по коридору, приоткрыла дверь и всунула голову в комнату.
Там все оставались на своих местах: кто стоял, тот так и стоял над столом, кто сидел, тот так и продолжал сидеть на своем месте. Было похоже на музей восковых фигур. Только глаза вращались. Все глаза повернулись ко мне.
– Который тут Збишек? – громко спросила я.
– Да-с, – ко мне тут же подлетел молодой человек, радостно сбросив оцепенение.
– На секундочку, – я поманила его рукой и снова прикрыла дверь. – Господин Ковальский, – сказала я ему, глядя то на него, то на маму, – уезжает.
Я хотела сказать «едет домой», но не знала толком, куда они потом направятся: то ли к маме на Инзель, то ли еще куда-нибудь, а, может быть, просто в гараж, где брали напрокат этот роскошный автомобиль. Поэтому я сказала просто «уезжает».
Збишек открыл дверь на лестницу.
«Господин Ковальский» подхватился с места и, опираясь на трость, шагнул к двери, но тут я ухватила его за рукав и сказала:
– Збишек, идите к машине и подождите секундочку.
Я взяла «господина Ковальского» правой рукой за волосы, а левой за усы и сказала:
– Мама, приходи ко мне на день рождения тридцатого числа, а то я сейчас покажу твой парик и усы господам адвокатам и скажу, кто ты такая, то есть кто ты такой, ну, в общем, ты поняла.
– А если я тебя обману? – спросила она, глядя мне прямо в глаза. Так странно было смотреть на ее дивное лицо, загримированное под усатого мужика. – Пообещаю, а не приду.
