Я нарочно уводила разговор в сторону.
Но Фишер не поддавался.
– Да, – вздохнул он. – Да, так о чем мы? Да, да! Так вот, в самый решительный момент наступает пробуждение. Ни разу, ни в одном сне, ни одному мальчишке не удавалось овладеть женщиной. Пробуждение всегда наступает за секунду до вожделенного момента. – Он выпрямился, пожал плечами и сказал: – Может быть, у девчонок тоже так. Откуда мне знать?
– У девчонок примерно так же, – сказала я. – Значит, вы мне снились. Я вам тоже. Официанту снимся мы оба. Нам обоим снится официант. И так далее, включая весь Штефанбург. Так что ли?
Фишер молчал. Потом задумчиво кивнул.
– Слишком глубокая и причудливая философия, – сказала я. – Может быть, через сто лет ее примут всерьез. А пока это мне кажется бредом.
– Но это же вы начали разговор о Штефанбурге: есть он или нет? Сон он или явь? Это же вы сами сказали!
– Ах, Фишер! – засмеялась я. – Мало ли что скажет девушка, да еще накануне своего шестнадцатилетия. Простите, но я сказала папе и Грете, что ухожу ненадолго. Жду вас тридцатого мая.
Мама ко мне на день рождения не пришла. Утром я получила записочку с курьером: «Прости меня, доченька. У меня ужасающая мигрень. Мы обязательно увидимся на днях. Но я не могу оторвать головы от подушки. Я тебя целую. Я тебя поздравляю. Я тебя очень люблю».
Конечно, хорошо, что записка была написана человеческими словами. Наверное, она меня и в самом деле любит. Но мне вдруг надоело думать о ней. Я почувствовала усталость от этих отношений. Не злость, не досаду, не обиду, а именно усталость. Смешно, что курьер был первым, кто меня поздравил с днем рождения. Смешно было также, что мама не прислала ни подарочка, ни букетика. Впрочем, может быть, она действительно тяжело болеет уже несколько дней. Почем я знаю, о чем они там говорили с папой? Может быть, она слегла с нервным расстройством. Он мне ничего про это не рассказывал, а я сама решила пока не задавать ему вопросов.
Звонок курьера разбудил папу, и через несколько минут он вошел ко мне в комнату с обещанной камеей в бархатной коробочке, а также с письменным заверением, что картина Артемизии Джентилески «Иаиль» из дедушкиной коллекции отныне принадлежит мне.
Третьей меня поздравила Грета. Она подарила мне вышитый бисером кошелек и маленький букетик искусственных ромашек из шелка и бархата. Я вспомнила гадание на желтой ромашковой пыльце, которое она мне устроила («невинной девушкой умрете, барышня!»), и немножко поежилась, но потом поняла, что это всего лишь свидетельство ее давней влюбленности в меня, засмеялась, обняла ее и расцеловала.
Потом были Генрих и Минни.
Потом из подвала пришел дворник Игнатий, принес пирог и букет от имени всех остальных слуг.
Но вообще день рождения не получился, потому что у Греты прямо за столом началось сначала сильное кровотечение, а потом преждевременные роды. Я сама повезла ее в больницу.
Глава 36
Жалко. Все было очень красиво.
Грета была в длинном белом платье с кружевным воротником и золотым поясом, с высокими буфами на рукавах, маленьким вырезом, на котором был чудесный, скромный, но очень красивый кулон. Еще я ей подарила два кольца. Одно совсем недорогое, но очень изящное – бижутерия, какие-то стекляшки в виде большого анютиного глазка: три лиловых лепестка, два бархатно-синих и желто-красная середина. А другое кольцо – маркиза из мелких-мелких брильянтиков. Даже удивительно, как ей это шло. Она была очень красива. Совершенно не скажешь, что это едва грамотная повариха, вернее, даже не повариха, а кухарка, деревенская девчонка – то есть не деревенская, а из маленького города, «с нищей окраины бедного городка», как выразился Фишер. Это гораздо хуже, чем настоящая деревенщина. В крестьянах есть крепкая закваска и крутое тесто. Это люди с понятием. А вот эти окраинные – вообще черт знает что. Но Грета была чудесным исключением. Красота облагораживает… Вот никому ведь не придет в голову спрашивать, какое образование и какое происхождение и вообще есть ли совесть у женщин Праксителя, Кановы или Тордвальдсена. Они прекрасны, потому что красивы. Мы, глядя на них, считаем их прекрасными, совершенными, а значит, добрыми, умными, сердечными. А раз мы их такими считаем, значит, они такие и есть. Ведь если говорить человеку: ты умный, благородный и добрый, говорить все время, восхищаться им по сто раз в день – то он помаленьку таким и станет. Ему не придет в голову говорить глупости или делать подлости.
Наверно, я слишком сильно любила Грету, поэтому я нарядила ее в белое, а сама оделась очень изящно и строго: длинная черная юбка, ослепительная новехонькая белая блузка, на шее – подаренная папой камея на высокой бархатке и, в довершение всего, узенький черный пиджак английского стиля. Ну и черные лаковые туфли, конечно. У Греты тоже были лаковые туфли, но белые.
Папа, когда нас увидел (а мы в ресторан приехали чуть-чуть попозже, папа уже там был – он распоряжался лакеями, которые расставляли цветы), хмыкнул, кашлянул, отвернулся, высморкался, покраснел малиновым цветом, а потом сказал: «Ну, может быть… может быть, все-таки… но, впрочем, бог с тобой – твой праздник» – и вот тут я увидела нас с Гретой в зеркале (мы выходили на террасу через холл ресторана), и мне самой сделалось слегка дурно. Я не могла представить себе, как это неприлично выглядит со стороны: мы с Гретой были одеты как жених и невеста. Грета, мне показалось, ничего не поняла. Она радостно смотрелась в зеркало и даже взяла меня за руку. Мне на секунду даже хотелось сказать ей: «Побудь тут. Я сейчас», – схватить извозчика или таксомотор и через полчаса вернуться в пышном платье с цветами, с бутоньеркой в волосах, напялив на себя все кольца и браслеты, которые у меня есть. Я колебалась несколько секунд, но потом решила, что это будет предательство и трусость. Ничего. Двадцатый век. Уже прошло четырнадцать с половиной лет двадцатого века. Привыкайте, господа. Королева Виктория уже давно почила в бозе.
Хорошо.
Гостей описывать не стану. Как-то мне не до того. Всё те же девочки, вернее, подросшие девицы, со своими мамашами, а некоторые даже с папашами. Какие-то папины друзья. Госпожа Антонеску, которую я поначалу даже не узнала: она была в каком-то новом пышном парике и вообще расфуфыренная, как преуспевающая буржуазка – бывшая лавочница, прикупившая десяток магазинов. Ничего похожего ни на мою любимую ученую гувернантку, на мою почти что маму в течение многих лет, ни на худую деловитую хозяйку мебельной мастерской, какой я ее видела буквально полторы недели назад. Она обняла меня, прижалась ко мне щекой и чмокнула воздух в районе моего затылка. Я сделала то же самое. Фу, какая гадость! И все девочки, и все дамы (а там было несколько мамаш, я, кажется, уже говорила) делали точно так же. А господа чуть-чуть склонялись над моей рукой, чуть-чуть приближались к ней своими губами и тоже чмокали воздух, примерно в четырех дюймах от моих пальцев. Гадость, гадость, гадость! Неужели это и есть ваше хваленое совершеннолетие?!..
Папин любимый друг, родовитый, но бедный князь, тоже был. И его сильно повзрослевший, с нелепыми усиками, жирный сын тоже шаркнул ножкой и чмокнул воздух около моей руки. Я на секунду задержала его руку в своей, улыбнулась ему, как бы приглашая вспомнить те разы, когда он со своим папой приезжал к нам в поместье. Но он глядел на меня без улыбки, тупо и голубоглазо. Он немного похудел, кстати говоря. Вернее, обдряб. Тогда он был как пончик, как тугой мячик, а сейчас у него обвисли щеки, и живот болтался под сюртуком. Наверное, папа строго запретил ему есть пирожные. «Wie geht’s mit dem Sattelgurt?»
[23] – спросила я его. «Entschuldigung, Fräulein?»
[24] – глупо отозвался он. «Ничего, ничего, – засмеялась я. – Все в порядке!» – зачем-то чмокнула его в щеку и повернулась к другим гостям, которые выстроились в небольшую очередь.
