– Дочь своей матери, – сказал папа, то ли с отвращением, то ли с восхищением.
– Надеюсь, не подкидыш! – сказала я. – Кстати, о матери. Я, как добросовестная и законопослушная подданная, обязана буду сообщить господину поверенному…Отто Фишер, так? Доктор права из Магдебурга, так? Проинформировать, что у тебя есть законная супруга. А также, – я на всякий случай отошла на полшага, – столь же законный сын.
– Незаконный сын? – папа схватился за сердце. – Нет у меня никакого незаконного сына! Клянусь тебе, Далли! – Вдруг он усмехнулся и сказал, покосившись в угол: – Ну конечно, может быть, грехи молодости. Студенчество. Цветочница. Певичка. Дочка лавочника. Да мало ли. Но клянусь, я ничего об этом не знал! Я первый раз об этом слышу! Мне никто никогда не предъявлял ни ребенка живьем, ни претензий в устном или письменном виде. Откуда ты это взяла?
– Папочка, – сказала я, – ты как та самая троюродная тетушка, стал хуже слышать. Я не сказала «незаконный». Я сказала как раз наоборот – «а также законный сын». Новый законный сын.
– Кажется, меня действительно надо взять в опеку, – сказал папа.
Он отомкнул бюро, стоящее в дедушкиной комнате, достал коробочку сигар, зажег свечку и стал долго и тщательно раскуривать сигару, вращая над язычком пламени ее красивый, как бы древесный срез. Я смотрела на него из угла комнаты. Наконец он раскурил сигару, окутался серо-голубым облачком дыма, разогнал его ладонью и сказал:
– Нет, дорогая. Вернее, да, дорогая. К психиатру. Немедленно к психиатру. Я ничего не понимаю. Ты говоришь, а я ничего не понимаю.
Господи, не надоест ему вот так вот выстраиваться и играть! Ведь он же добрый и умный человек на самом деле, мой папа. А вот бывает, как будто камешек в сапог ему попадет и он начинает как будто скакать на одной ножке, изображая из себя неизвестно что. В другой раз я бы, конечно, сказала, что хочу пи-пи, и убежала бы из комнаты тоже вприпрыжку. Когда я была маленькая, я всегда так делала, когда папа вдруг начинал строить из себя слишком забывчивого или вообще господина со странностями. Но сейчас разговор был серьезный. У меня могли запросто отнять вот этот вот, размером в половину спичечного коробка, чуть вытянутый, заштрихованный синим карандашом пятиугольник на карте.
– Папочка, – сказала я, – ну при чем тут психиатр и дочка лавочника? Моя мама, а твоя законная супруга графиня фон Мерзебург, как я сегодня узнала, не так давно усыновила некоего молодого человека, предположительно итальянца по имени Габриэль. Я, конечно, не доктор права Отто Фишер, но какая-то логика заставляет меня подозревать: если женщина, замужняя женщина, желает усыновить ребенка, она, дабы оформить необходимое свидетельство об усыновлении, должна заручиться согласием своего мужа. А вернее всего, они вдвоем должны его усыновлять. А еще вернее, это он усыновляет, а она здесь так, поскольку-постольку. Да, нет? – спросила я.
– Ах, вон ты про что? – засмеялся папа. – Да, да, да, да! Что-то такое было. Она прислала мне письмо с нарочным. Написала, что ей это зачем-то очень нужно. Зачем, я так и не понял. Она написала, что потом все расскажет.
– И ты? – спросила я.
– Ну я, разумеется, сказал: «Да, пожалуйста». Какая чепуха! А потом тот же нарочный принес договор и сопроводил меня к нотариусу.
– Ты с ней поговорил? – спросила я.
– Нет, – сказал папа. – В письме было написано: «Избавь меня от необходимости встречаться и обсуждать этот вопрос, если ты согласен».
– Недавно, – сказала я, – в парижской газете «Фигаро» граф Циглау написал, что наша империя скоро развалится. Об этом было в городской газете. Я читала позавчера. И в городской газете написано было, что граф Циглау подрывает устои и клевещет на императора.
– При чем тут? – спросил папа.
– При том, что граф Циглау совершенно прав. Империя развалится. Она уже развалилась. Вдребезги. Как глиняный горшок. Но не потому, – сказала я, скрежеща зубами, – что она вцепилась, как бульдожка, в эти поганые Балканы, и не из-за того, что на нас вдруг ни с того ни с сего пойдет войной Россия. А из-за того, что имперские аристократы ведут себя так, как ты! – сказала я. И, как юная древняя римлянка, простерла к нему правую руку. – Вот так, безвольно, уродски и глупо! А также из-за того, что нотариусы за сотню крон готовы состряпать любой документ. Не продавай имение, папочка! Тебя облапошат!
Папа смотрел на меня растерянно и не моргая.
– Я уже договорился с господином Фишером. Он уже взялся.
– За что он взялся? – спросила я. – У тебя уже есть покупатель?
– Покупателя пока еще нет, – сказал папа.
У меня камень с сердца свалился.
Не совсем свалился, а так, немножко отвалился в сторону. Стало чуть легче дышать. Покупателя нет – уже хорошо. Дай бог, все это окажется очередной папиной фантазией. Я же помню, как папа вдруг завел конюшню породистых лошадей и все рассказывал, как это красиво, благородно и вдобавок очень выгодно. Потом, правда, выяснилось, что это все было ради мамы. Чтобы быть в ее глазах настоящим степным помещиком, грубым мужчиной, от которого пахнет конским потом и вином. Папа мне в этом признался. Потом. Совсем недавно. Вернее, вчера. А тогда конюшня с породистыми лошадьми как появилась, так и исчезла. Вернее, исчезли лошади, а конюшня осталась. Иногда в нее заводили рабочих лошадей наши мужики, которые привозили к нам на двор подводы с мясом и вином.
– Да, кстати, – сказал папа, – а мне вдруг показалось, что этот самый нарочный, который привез письмо от мамы, он и был этот самый усыновляемый Габриэль. Такой черноволосый юноша с большими, широко расставленными глазами.
Да, наверное, так оно и было. Но я не подала вида и сказала только:
– Ты понимаешь, что ты наделал?
– Но это же чепуха, ерунда, чистая формальность. Маме зачем-то это нужно было, – затараторил он. – Могу же я, наконец, сделать что-то приятное женщине, которую я столько лет любил? И вообще матери моей единственной дочери. – Мне стало понятно, что папа наконец-то сообразил, что вляпался в какую-то неприятную историю, раз он так неловко пытается отшутиться. Он сказал, шаловливо вертя в воздухе рукой с сигарой: – И вообще мне кажется, ты уж прости меня, Далли, но ты совсем взрослая девица. Ты должна знать все про эту жизнь. Да ты, небось, и без меня все знаешь? Так вот, мне кажется, что этот самый, так сказать, молодой итальянец, он, кстати старше тебя на два года, он подозрительно похож на одну мою знакомую юную булочницу, в студенческие годы, здесь, в Штефанбурге. Этакая Форнарина! У Рафаэля была такая возлюбленная…
– Ага, – сказала я, – а потом выяснится, что та булочница и была моя мама. То ли графиня, притворившаяся булочницей, то ли булочница, притворившаяся графиней. Ах!
– Ничего смешного, – сказал папа. – И вообще шути, да знай меру.
– Отчего же? – возразила я. – Отчего же это я должна знать меру? Отчего это я одна во всей нашей семье должна быть такая умеренная, трезвая и рассудительная?
