Ну ничего, папочка, я тебе покажу, какая я практичная. Я тебе столько романтики и философии наворочу – не разгребешь…
Пыль на шкафу, кстати говоря, так и осталась не вытертой. Мне показалось как-то стыдно напоминать об этом папе, нашему дворецкому или подстерегать Эллу, когда она со шваброй и тряпкой ходит из комнаты в комнату, и говорить ей: «Не забудьте вон там, наверху». Стыдно не перед Эллой, а вот как-то перед самой собою. Дурное помещичье воспитание.
Итак, пока у переднего крыльца шла репетиция, на заднем дворе вовсю упаковывали грузовые кареты. Это был целый поезд. Главная карета, в которой ехали мы с папой, четыре грузовые кареты, еще две кареты для прислуги. В одной из них ехал папин камердинер и моя гувернантка (ах, простите, что я назвала их прислугой!), в другой ехал наш дворник, он же уборщик-носильщик, а еще повар и горничная, и еще девушка на всякий случай.
Два года назад, когда мы вот так паковались перед отъездом, я попросила папу не брать с собой гувернантку, потому что я уже большая.
– Ты что, – спросил папа, – хочешь, чтоб я ее рассчитал?
– Тебе решать, – сказала я, что означало «Да, хочу».
– Что же, тебе совсем никто не нужен? – спросил папа.
– Ну почему же никто? – сказала я. – Мне нужна своя горничная, конечно же. Мне же кто-то должен помочь разобраться с моими платьями и вообще одеться, раздеться, умыться, причесаться. Но, посуди сам, мне уже четырнадцать и мне неловко. Ну то есть, когда я была совсем маленькая, когда мне было семь, восемь, даже двенадцать лет, госпожа Антонеску была одновременно моей учительницей и няней. Но сейчас мне, право, неловко, госпожа Антонеску образованная дама, училась в Париже, знает три языка, математику и историю, и вдруг она будет стаскивать с меня чулки.
– Но, кажется, она не жалуется! – сказал папа.
– Мне неловко, мне, мне! – сказала я.
На самом деле мне было не просто неловко. Хотя и это было тоже. Ну сами судите: немолодая, высокоученая дама помогает застегнуть платье девчонке. Горничную до меня госпожа Антонеску почему-то не допускала. Считала, что она должна делать все сама. Но главное, мне хотелось в этот приезд в Штефанбург быть чуть-чуть посвободнее. Мне надоело гулять по городскому парку в компании госпожи Антонеску, беседуя с ней по-французски об истории Древнего Рима, и чтобы в театре по фойе она прохаживалась рядом. Мне хотелось чего-то другого. Чего именно – не знаю, не могу сказать. Да и надо ли говорить?
– Хорошо, – сказал папа. – Но в любом случае госпожа Антонеску поедет с нами. Какой смысл ей оставаться в поместье, когда нас там нет? Я, конечно, готов ей заплатить за пропущенные полгода, но боюсь, она и сама не захочет.
– Почему? – спросила я. – Может, наоборот? Поживет здесь одна. Назначим ей горничную. Будет целыми днями читать книжки, гулять, удить рыбу, пить какао. Плохо ли?
– Я, конечно, ей предложу. – сказал папа. – Если ты настаиваешь. Но уверен, что она откажется. Видишь ли, Далли, мещане – очень гордые люди. В них гораздо больше гордости, чем в аристократах самого высокого пошиба. Запомни это, – сказал он серьезно. – Запомни, пригодится, – и вышел из комнаты.
Я потом сама спросила госпожу Антонеску, предложил ли ей папа такие прекрасные каникулы. Зимние каникулы длиной почти в полгода – с октября по март. В нашем пустом поместье, где она будет фактически за хозяйку.
– Нет, милая Стася, – сказала госпожа Антонеску. – В смысле да. Ваш отец предложил мне это. Он очень щедр и добр. Но я отказалась. Это совершенно невозможно.
Я даже не спросила, почему.
Госпожа Антонеску, как и все, называла меня Стася, потому что мое полное имя было Адальберта-Станислава. И дедушка распорядился так, что родные звали меня Далли, по первому имени, а все остальные Стася, по второму. Хотя не все это соблюдали, конечно, и госпожа Антонеску в том числе.
– Хорошо, – сказал папа. – Горничную мы тебе наймем уже в Штефанбурге. Или ты выберешь кого-нибудь из здешних?
– А если выберу, – сказала я, – как мы ее повезем? Неужели снаряжать еще одну карету? В том возке она не поместится – там уже дворник, повар и две девушки. Разве что их не брать?
– Почему ты об этом думаешь? Почему тебя заботят такие хозяйственные мысли? – спросил папа.
– Не знаю, – сказала я. – Я вообще не разбираюсь со своими мыслями. Какая в голову придет – та и моя. Но зато я знаю, о чем ты сейчас подумал, когда сказал про хозяйственные мысли. А до этого ты сказал, что я слишком практичная.
– Не смей! – сказал папа. – Это клевета.
– Конечно, клевета, – сказала я. – Я очень, очень, очень романтичная.
– Нет, ты не поняла, – папа весь залился тяжелым румянцем. – Это ты на меня клевещешь, повторяешь клевету своей матери. Я никогда, ты слышишь, никогда! Ни в мыслях, ни во сне, ни спьяну, ни во гневе не обвинял ее в том, что она мне якобы изменила, что якобы ты – моя дочь от инженера, управляющего шахтами господина… ну, неважно, тем более что это ложь. Это она мне поднесла на блюдечке такую мерзкую клевету, что якобы я ее в чем-то подозреваю. Но это же безумие, бред! Иди сюда. – Он сграбастал меня в охапку, подтащил к зеркалу. – Смотри на наши носы. Смотри на вот этот вот крохотный уступчик. Не острие, не картошечка, не утиная нашлепка, а вот именно этот вот уступчик. Ну-ка, чуточку в профиль. У тебя и у меня. Теперь смотри на родинку на правой щеке, под нижним веком. Видишь? И у тебя, и у меня. Брови. Видишь? Уши, наконец. Смотри, как идет мочка. Смотри, какой загиб раковины. В точности. Видишь? Теперь ты видишь?
– Я всегда это знала, папочка, – сказала я. – Что с тобой, мой дорогой? У меня никогда не было в голове таких глупых и таких предательских мыслей!
– А она меня обвиняла в том, что я ее обвиняю!
Мне вдруг стало неприятно и смешно одновременно.
– Разбирайтесь сами, – сказала я.
– Теперь уже всё, – сказал папа.
Потому что мама к тому времени уже от нас уехала.
– Ну и тем более. И насчет хозяйственного ума. Это не хозяйственный ум, а просто интересно. Ну как мы повезем мою новую горничную? Если я, конечно, найду среди здешних девчонок (я произнесла «девчонок» с некоторым вызовом), если я найду ту, которая мне понравится, ца-ца-ца… – сказала я и усмехнулась, и высунула язык, и правой рукой сделала совсем уже неприличный жест.
– Боже мой, Далли! – папа покраснел еще сильнее. – Что с тобой? Ты ли это?
– Это я, – сказала я. – Ты сомневаешься? А со мной ничего. Я просто хотела спросить, как мы повезем мою новую горничную. Я совершенно серьезна.
– Господи, – сказал папа, – посадим ее в карету, где мой лакей и госпожа Антонеску.
– Это невозможно, – сказала я.
– Ах, ах! Ты думаешь, им там будет тесно? – засмеялся папа, вытирая пот со лба.
Я сумела сильно вогнать его в краску.
