– А зачем он тогда хотел идти к вам ночью?
– Это ты у него спроси. Да, я помню, один раз была какая-то возня у дверей. Только это было вовсе не ночью. Вспомни как следует. Возможно, все было совсем не так, как тебе сейчас кажется. Возможно, это ты устроила какой-то скандал, какую-то истерику своему папе, размахивала револьвером у него перед носом, оскорбляла его, угрожала самоубийством. Да откуда я знаю? С подростками это случается сплошь и рядом. Вполне возможно, он просто побежал в мою комнату, чтобы позвать меня, чтобы я помогла ему с тобой справиться, а ты вообразила вообще невесть что.
– Убедительно, – сказала я. – Даже очень убедительно. А вдруг вы врете, госпожа Антонеску? Что тогда?
– Тогда я могу только тебя пожалеть, – сказала она. – Если ты неспособна поверить честному слову, мне тебя жалко. Да и себя мне тоже жалко. Сколько лет я с тобой занималась, а все на ветер.
Я замолчала.
Не то чтобы я не верила госпоже Антонеску. Действительно, история ее брака, которую она несколькими штрихами набросала предо мной, казалась мне вполне убедительной. И история с моим отцом у дверей ее комнаты тоже была вполне вероподобна. Я же теперь не помню в деталях наш с папой ночной скандал, то есть, кажется, он и вправду был не ночной, а то, что я вспоминала, могло быть на самом деле совсем не так, а именно так, как говорила госпожа Антонеску. Но как-то слишком гладко у нее получалось. Конечно, для приличия мне надо было помолчать еще немножко, вздохнуть и сказать: «Извините меня, пожалуйста, госпожа Антонеску. Простите меня. Я вам верю целиком и полностью. Это во мне просто злое детство играет, поэтому я говорю вам такие несправедливые, такие обидные и неправильные слова. Простите».
Но я ничего не могла с собой поделать. Да, конечно, я смешно ошиблась с возрастом ее ребенка, если считать моего папу его отцом. Но не в том дело. Я не знала, был ли этот ребенок на самом деле. И был ли на самом деле у нее этот престарелый и подловатый в смысле завещания муж. А что касается папы, то я просто-таки как будто глазами видела, как он проскальзывает к ней в комнату… Тут я вспомнила про папиного камердинера Генриха, как я убеждена была в том, что он-то и есть любовник госпожи Антонеску, хотя насчет этого у меня не было ну совсем никаких доказательство, кроме чего-то вычитанного в старых романах. И у меня в голове все совершенно запуталось, но внутри этой путаницы все сильнее и сильнее прорастало убеждение, что она врет. Тоже врет. Врет, как все вокруг, днем и ночью, сами себе и друг другу. Я ничего не могла с собой поделать. Поэтому я вздохнула, сглотнула слюну и сказала:
– Простите, пожалуйста, госпожа Антонеску. Я вам верю. Я просто злючка и фантазерка. А вам я верю абсолютно. Совершенно. Целиком и полностью. Вы меня прощаете?
– Конечно, – сказала госпожа Антонеску. – Какие странные слова. Ни в чем ты передо мной не виновата. Я рада, что ты мне веришь.
Но по ее прохладному, чуть сладковатому голосу я почувствовала, что она мне не верит ни на грош. Что она не верит моим словам о том, что я ей верю. Что она понимает, что я притворяюсь.
– Ну а с Генрихом-то у вас что-нибудь было? – закричала я. – С папиным камердинером?
– Тебе очень хочется, чтобы меж нами что-нибудь было? – спросила господа Антонеску.
– Мне хочется правду, – сказала я.
– Я уже устала от этого разговора, – сказала госпожа Антонеску. – Я отвыкла от твоей трескотни, ты ведь была ужасная болтушка, не заткнуть, не остановить, и мне это очень нравилось, но вот теперь я отвыкла и уже устала. Но если тебе так будет спокойнее, тогда да. Да, было.
– Точно? – спросила я.
– Точно, – кивнула госпожа Антонеску. – Гувернантка всегда спит с камердинером.
– И что, вот так вот все годы, которые вы у нас служили?
– Ну да, разумеется, – сказала она.
– А потом? А потом вы встречались? Хотя бы вот в эти зимние месяцы, когда вы у нас уже не служили, а мы вместе с Генрихом приезжали в Штефанбург?
– Нет, разумеется, – сказала она.
– Но почему же разумеется?
– Я же тебе сказала, – госпожа Антонеску даже вытянула вперед левую руку, сделала этакий убеждающий учительский жест, – я же тебе сказала: гувернантка обязательно спит с камердинером. Но я, когда ушла от вас, перестала быть гувернанткой. Поэтому мне с ним спать стало вовсе не обязательно.
Она явно надо мной издевалась. Но я тоже устала.
– Хорошо, понятно, госпожа Антонеску, – сказала я. – Спасибо вам большое. Вот я все узнала, и мне станет спокойней жить. Но я, собственно, не за этим приехала. Тридцатого мая у меня день рождения. – Я достала из сумочки конверт и протянула ей. – Честь имею вас пригласить.
Госпожа Антонеску поблагодарила меня, пообещала, что непременно придет, и потом спросила, как я до нее доехала. Я показала на извозчика, который виднелся сквозь витрину. Госпожа Антонеску сказала, что буквально в ста шагах от нее станция метрополитена. Я сказала, что на метрополитене ездила только один раз в жизни, и она должна это помнить. Она меня, если можно так выразиться, прокатила на метрополитене, и мне ужасно не понравилось. Госпожа Антонеску спросила, почему я не пользуюсь таксомотором. Действительно, в Штефанбурге с каждым годом таксомоторов становилось все больше, но извозчики все равно не сдавались. Таксомоторы мне тоже не нравились. В них было не так мягко и удобно. Они тряслись, воняли бензином и горячим машинным маслом. Хотя, конечно, через некоторое время извозчики совсем исчезнут. Но пока еще можно побаловаться.
Мы попрощались с госпожой Антонеску, обнялись еще раз. Она крепко обняла меня за плечи и поцеловала в щеку, еще раз потрепала мой затылок. А я внимательно следила за собой. Я пыталась поймать то чудесное детское чувство, которое было во мне еще совсем недавно при воспоминаниях о госпоже Антонеску. Когда я вспоминала, как она ночью переодевала меня: снимала с меня потную рубашечку и надевала сухую. И вот поди ж ты – не было этого чувства. Оно сохранялось, покуда я вспоминала госпожу Антонеску, а когда через два года встретила ее, так сказать, живьем – эта чудесная детская, мягкая и пахучая любовь совсем пропала. Может быть, вот почему я не разыскивала ее – чтоб сохранить эту память. Ну конечно, я не нарочно так делала. Так само получилось. А вот теперь повстречались, обнялись – и все. Жалко. Но что поделаешь? Я в ответ поцеловала госпожу Антонеску в ее сухую твердую щеку, повернулась и вышла наружу. В дверях обернулась и крикнула: «Мы вас ждем!» – но госпожа Антонеску уже возилась со своими стульями, стулья стучали тонкими ножками по каменному полу, круглые фанерные сиденья были как громкие бубны, и, наверное, она не слышала меня.
Выйдя наружу, я увидела, что извозчика нет.
Вот черт! Буквально минуту назад он торчал перед дверью. Я явственно видела его через стекло витрины, а сейчас его не было. Странное дело. Ведь я с ним, кажется, не расплачивалась. Да, я сказала, что я буквально на пять минут. Ну сколько я там была? Пятнадцать минут, никак не больше. Неужели из-за десяти минут лишнего времени он мог уехать, не получив денег? Странная какая-то история. Или погодите. Кажется, когда я попросила его подождать, он в ответ попросил у меня уже заработанные им деньги. Ведь он же возил меня, наверно, часа полтора, а то и больше. От адресного бюро в район фабричных бараков, а оттуда – вот сюда. Наверное, он боялся, что я какая-нибудь аферистка. Попросил хоть какую-нибудь сумму, вроде как залог или аванс. Кажется, я ему дала целых десять крон. Но у меня все это начисто вылетело из головы из-за разговора с госпожой Антонеску и от злости, потому что извозчик уехал. Я огляделась. Извозчиков вокруг не было. Таксомоторов тоже. Возвращаться к госпоже Антонеску, спрашивать, есть ли у нее телефонный аппарат и вызывать извозчика, мне не хотелось.
