– Нам с вами, – простодушно сказал Отто Фишер.
– Нам с вами? – я подняла брови. Вернее, они сами у меня взлетели так сильно, что я почувствовала, как сморщился мой лоб. – Значит, три парочки сочинились: графиня и юный князь, Анна и Петер и мы с вами?
– Получается, что так, – сказал Отто Фишер.
– Нет, – сказала я, – так не получается. Мне так не нравится. Это превращает дело о государственной измене в какой-то пошлый водевиль. В финале все три парочки танцуют и поют. Карнавал, я же говорю.
– Извините, – сказал он. – Вы напрасно подумали про какую-то пошлость. Кстати говоря, вы сами заигрывали со мной и даже говорили, о, да, шутя, разумеется, что готовы мне отдаться через некоторое время. Но пусть меня в который раз выручит это проклятое чувство юмора. Однако я действительно люблю вас вот такой, какая вы есть – молодая, дерзкая, остроумная, задиристая, даже бесстыдная. Я люблю вас тем более сильно, что сознаю всю безнадежность этой любви.
– Отчего же безнадежность? – сказала я. – Делайте предложение, поговорите с папой. Я думаю, мы вдвоем сможем его уговорить. А?
– Вы серьезно? – спросил Фишер.
– А вы? – спросила я.
– Ну что за проклятие! – сказал Фишер. – Какая злая судьба!
– Что же злого? – спросила я, положив свою руку на его раскрытую ладонь. – Прекрасная, удачная, добрая судьба. Мы поженимся и уедем куда-нибудь далеко-далеко, где нас не тронут бури двадцатого века. В Австралию или Соединенные Штаты. Или в вечно нейтральную тихую Швецию.
Отто Фишер, снова превратившийся в господина Фишера, схватив меня за руку, забормотал что-то о том, что он безумно счастлив слышать эти слова, и что он даже в самом ласковом сне, в самой смелой фантазии не мог представить себе такого, что его мечта турум-пум-пум… так будет близка к осуществлению тарам-пам-пам… и что лучшая в мире девушка тра-ля-ля… готова стать его женой ай-лю-лю… Но что честь офицера и долг патриота не позволяют ему бросить родину, бросить нашу бедную империю, бросить наш чудный волшебный карнавал именно в тот самый момент, когда злые и подлые люди хотят ой-ой-ой и стремятся ай-ай-ай.
Мне стало скучно его слушать. Я сидела, опустив голову, ковыряла ложкой яблочный штрудель и запивала его совсем уже остывшим кофе со сливками.
А вот и официант. Он принес господину Фишеру новую чашку горячего кофе. Фишер докончил длинную тираду про вечную борьбу долга и влечения, любви и чести, страсти и служебных обязанностей и отпил глоточек.
– Отлично, – сказала я. – Но, по-моему, никакого противоречия здесь нет. Ничего страшного. Все равно свадьба будет не завтра. Даже если предложение сделаешь сегодня. Вы сделаете предложение. Мы объявляем о помолвке. Я удаляюсь в поместье, где наши сельские мастерицы шьют приданое – не всё же обязательно покупать в модных магазинах. Простынки и наволочки, а также батистовые ночные рубашки вполне прекрасно можно сделать в нашей маленькой сельской швейной мастерской. Наши столяры и обойщики тем временем будут оборудовать комнаты для нас: нашу гостиную, нашу столовую, спальню, ваш кабинет и мой будуар. У нас там в доме есть целое пустующее крыло – я не заходила туда уже лет пять – специально для нас с вами. Папа будет счастлив. Договорились?
Он молчал.
– Одну минуточку, – сказала я и спросила у официанта: – У вас есть уборная? Проводите меня.
Официант нахмурился, потер переносицу, потом кивнул и жестом пригласил идти за собой. Между кухней и кладовкой была узкая дверца. В комнатушке не было электрического света. Под потолком было окошечко, куда едва пробивался свет отдаленного фонаря. Официант подал мне грубый плоский подсвечник с ручкой – такое маленькое блюдце с ручкой, посреди которого торчала короткая свеча, а рядом лежал коробок спичек.
– Погодите, барышня, – сказал он и чиркнул спичкой. Свечка загорелась. – Тут вон полочка есть!
Он закрыл за мной дверь. Я заперлась на вертушку, огляделась. Боже, какая я дура! Я почему-то решила, что здесь будет, как у нас дома, отделанная кафелем уборная с электрическим светом, с фаянсовым унитазом, с белой раковиной, над которой висит зеркало. С теплым деревянным кругом на унитазе, куда так приятно сесть, приспустив панталоны, нагнуть голову и смотреть, как косая желтая струйка вытекает из-под пушистого треугольного холмика. А потом промокнуться мягкой салфеткой, опереться руками на раковину и, глядя на свое отражение, заплакать как следует. Заплакать над этим поганым «чувством юмора», над тем, что я уже второй раз предлагаю себя этому Фишеру, а за день до того предлагала себя итальянскому князю Габриэлю, и все без толку. А я почему-то, как глупая оса в оконное стекло, продолжаю колотиться лбом об свою никчемность и никому ненужность. Господи, как я хотела заплакать. Плакать долго, умываясь слезами, дрожа всем телом, кусая губы, рыдая и всхлипывая, а потом сполоснуть лицо холодной водой, вытереть глаза вафельным полотенцем и шепотом попросить официанта, чтобы он вывел меня черным ходом. Но, увы, это была узкая вонючая каморка, наверное, для официантов и поваров. Я чуть-чуть посветила свечкой, увидела дырку в полу, окруженную двумя кирпичными приступочками. В дырке плескалась черная вода. Свет от окошка отражался в ней, и еще там плавала бумажка и окурок папиросы. Меня чуть не вырвало. Я открыла дверь. Официант стоял рядом. Не знаю, зачем он меня стерег.
– Благодарю, любезнейший, – сказал я, сунула ему подсвечник и вернулась в зал.
Господина Фишера уже не было. Не было фотографий. Не было его портфеля. Его чашки тоже не было. Буквально ничего. Зато стоял мой недоеденный штрудель и моя чашка, в которой было на донышке.
– Сколько с меня? – крикнула я удалявшемуся официанту.
– Уже заплачено, – ответил тот.
Ну и наплевать.
Я вышла на улицу. Покрутила головой. Там стоял извозчик. Помахала ему рукой. Извозчик подъехал. Забралась в коляску, назвала наш адрес. Извозчик тронулся. Доехал до перекрестка, остановился, размышляя, в какую сторону ехать, потом бросил вожжи, повернулся ко мне и спросил:
– А может быть, все-таки улица Гайдна?
– Нет, – сказала я господину Фишеру, потому что это был он. – И вообще, зачем такие фокусы?
– Это я вас хочу спросить: зачем такие фокусы? – сказал он, снова поворачиваясь вперед и хлопая вожжами по крупу лошади. – У нас с вами серьезный разговор, а вы паясничаете.
Он говорил довольно громко, потому что копыта цокали, а коляска скрипела.
– Отпустите меня, – сказала я. – Если вы решили играть в извозчика, изображая из себя тайного агента, то вы теперь извозчик, и делу конец! Кстати, тайному агенту гораздо больше подошел бы автомобиль!
Я кричала, встав на колени на холодное кожаное сиденье, то, которое спиной к извозчику (в коляске же два сиденья, две скамейки). Так вот, как вы поняли, я стояла коленями на переднем, едва не обнимая господина Фишера за пояс, чтобы не свалиться.
– Но все равно отвезите меня домой, – кричала я сквозь грохот коляски. – Мне все это скучно, неинтересно, противно. Я устала! Я не желаю играть в эти игры. Мне наплевать на империю, на кайзера, на войну, на полковников генштаба и на сербских террористов. Я хочу домой!
