Но он и он не просто изменил к ним свое отношение – нет, он увидел возможность других измерений объекта, отсутствующего на самом-то деле в объективной действительности, но действительного для культурно-исторического поля («мира интеллектуальной функции»), которое ребенок только начинает осваивать.
Ребенок увидел принципиально новые для себя напряжения в системе, существование которых он прежде не предполагал. Это, образно говоря, как если бы он, впервые оказавшись на море, понял, что в самом деле значит то, что оно «соленое», распластавшись на поверхности воды или как следует ее хлебнув. Нечто, бывшее для меня одним, становится другим – тем же самым, но как бы осязаемым.
103. Деньги не существуют в объективной действительности – существуют бумажки, железяки и цифры на счете, но не «деньги». А собственно деньги, какими мы их знаем, существуют в «мире интеллектуальной функции» (грубо говоря, в массовом представлении), в «пространстве мышления».
Таким образом, в момент этого специфического отношения с «другим» (пусть еще и не понимаемом так) этот объект («деньги»), по существу, буквально возник в индивидуальном культурно-историческом «мире интеллектуальной функции» данного ребенка как некая выпуклость на «плоскости» его «мышления».
104. «Массовое представление», о котором мы тут говорим, разумеется, отсутствует в действительности. Нет такого феномена. Есть большое количество людей, которые имеют схожие представления о чем-то, потому что эти представления в них схожим же образом были сформированы. Как, например, в приведенном случае с денежной аппликацией, но аналогичных, хотя содержательно и совершенно отличных способов, конечно, превеликое множество.
105. В моем личном опыте было как минимум три ситуации, заставивших меня увидеть тензоры интеллектуального объекта «деньги». В одном случае бабушка сделала мне выговор, что, мол, рано мне еще иметь собственное мнение, потому что я «пока хлеб в дом не приношу». После чего я, дело было в возрасте неполных четырех лет, вышел из квартиры через незапертую почему-то дверь (это стало потом предметом особого разбирательства), спустился с пятого этажа, прошел два квартала до булочной, отстоял в очереди, и, когда попросил у продавщицы хлеб, она спросила меня: «А деньги?».
Из интеллектуальной прострации, в которую я тогда впал, меня вывели крики перепуганной мамы, которая, обнаружив мою пропажу, всё это время металась по улице в поисках «маленького мальчика». Добрые прохожие рассказали, что верно это тот, что в булочной…
Другой случай также связан с бабушкой, которая опять-таки попрекнула меня тем, что я кормлюсь даром, на что я достал из кармана припасенную копейку и был с позором выгнан из-за стола: во-первых, «на копейку ничего нельзя купить», во-вторых, «откуда, интересно, я ее взял?» – «явно не заработал». В общем, это был еще один опыт интеллектуальной прострации, связанный в моей жизни с «деньгами».
И третий случай произошел уже с моей мамой, когда я вытащил из ее кошелька все деньги, чтобы «быть богатым». Факт пропажи (и, как выяснилось потом, «кражи») обнаружился в кафе-мороженице, куда мама меня торжественно повела, но не смогла оплатить мое же мороженое, поскольку я же ее кошелек и опустошил. В результате я получил не только интеллектуальную прострацию по поводу «денег», но еще и массивную воспитательную процедуру по поводу «кражи».
Наконец, сейчас я вспомнил и четвертый случай, который, видимо, был как-то связан с первым. На вопрос одного из родственников, кем я хочу работать, я ответил, что буду кассиром. На что мне было с предельной конкретностью объяснено, что продавец (или кассир), получающий от покупателя деньги (а именно это мне в данной профессии и нравилось), не является их собственником – «они не его». Помню, что тогда объектом моей интеллектуальной прострации стали даже не столько сами «деньги», а то, куда они деваются из кассы. Это, впрочем, так и осталось для меня тогда загадкой.
Все эти примеры я привожу с целью демонстрации того факта, что мы, надо полагать, даже в общих чертах не представляем себе, какое огромное количество напряжений по различным векторам нам пришлось испытать, чтобы вытолкнуть всякий такой несуществующий в объективной действительности объект в нарождающееся пространство своего мышления.
Причем это, как я думаю, всегда происходит посредством воздействия со стороны «значимого другого», и, скорее всего, ситуация должна быть конфликтной, чтобы конфронтировать нас с нашим же иллюзорным представлением о «понятности» всего происходящего.
§ 4
106. Вообще говоря, «понятность», о которой мы здесь ведём речь, является по-своему удивительным, глубоко ошибочным, но одновременно и неистребимым свойством всякой психики, включая человеческую.
Поскольку весь мир, с которым мы имеем дело, это не та действительная реальность, что находится по ту сторону нашего рецепторного аппарата, а множество интеллектуальных объектов, образованных нашей психикой и находящихся в ней же, мы никогда не считаем (и не можем считать!) свое знание о мире недостаточным (только если не гипотетически-умозрительно, что есть, по большому счету, сплошное пустословие).
Всё, что есть мир для нас, – это то, что уже есть в нас. Если слегка переосмыслить знаменитую фразу Витгенштейна о «границах языка» и «границах моего мира», то и в самом деле – границы моих представлений о мире (вся масса моих интеллектуальных объектов) определяют и границы моего мира, а язык дает моему личностному «я» доступ к этим представлениям.
107. Мы всегда можем так сложить имеющиеся в нас интеллектуальные объекты, что у нас возникнет полное ощущение понятности, даже при абсолютном непонимании реального существа дела.
В одном из примитивных племен существует «ясная» концепция, что если началось солнечное затмение, то надо начать немедленно пускать в него стрелы. Нам это, конечно, кажется пределом глупости, но поскольку представители этого племени считают, что затмение связано с тем, что ягуар начал пожирать солнце, их поведение может даже рассматриваться как вполне разумное.
Иными словами, любого наличного материала (любых интеллектуальных объектов, причем и в любом их количестве) оказывается достаточно, чтобы мы могли объяснить себе все что угодно. Мы в каком-то смысле не можем испытывать дефицит знаний, если те знания, которыми мы обладаем, считаются в нашей культурно-исторической среде исчерпывающими.
108. Только «другой» (с другой, отличной от моей культурно-исторической средой внутри себя) может вытолкнуть меня из этого состояния благодушного «понимания» всего и вся.
Впрочем, это, надо полагать, будет непросто. И добьется он этого только в том случае, если создаст ситуацию, в которой у него (с этими его знаниями) окажется ощутимо больше шансов взять надо мной верх. Если же он просто примется меня «образовывать» – объяснять, «как дела обстоят на самом деле», толку от этого не будет никакого.
Всё, что он, будучи со мной в такой диспозиции, способен мне сказать, в пространстве моего мышления (а случае малолетнего ребенка на плоскости его мышления) будет полностью деформировано моими представлениями в ту логику, которую эти же мои представления в моем мышлении и задают. Я переварю это все без остатка и даже не поперхнусь, не озадачусь.
