Не то чтобы мы ими реально управляли собой или как-то сознательно себя меняли, организовывали. Скорее, с помощью этого ресурса управления, еще, конечно, очень слабого, мы научились лавировать, подстраиваться, адаптироваться. Благо социальные игры, в которые мы были включены, еще не требовали от нас никакой сверхъестественной ответственности или осознанности.
Однако этот социальный слалом (дома, в школе, в референтной группе) – с бесконечным увертыванием, обхождением препятствий, подстройкой под требования, поиском обходных путей, чтобы получить желаемое, достаточная практика для формирования нашего личностного «я».
156. Причем это «я», конечно, является абсолютной фикцией – это лишь воображаемая ось, вокруг которой вращается все это действие, а лыжник наматывает свои круги. Но чем обильнее эта практика, тем иллюзия фактического наличия у нас некоего «я» становилась сильнее.
Всё происходившее с нами присваивалось теперь этому нашему личностному «я»: это же «я» расстраиваюсь, обижаюсь, плачу, радуюсь, смеюсь, злюсь, ругаюсь, дерусь, хочу того или другого.
Конечно, нам и в голову не приходит, что все эти состояния не имеют к нашему личностному «я» никакого причинного отношения. Попробуй объяснить ребенку, что он расстроился не из-за того, что ему не дали конфету, которую он заметил в буфете, а из-за того, что он просто ее увидел, у него возникло желание ее получить, но на самом деле ему это и не нужно, и не хотел он никакой конфеты, а просто так случилось – спровоцировали, и вот реакция. Не увидел бы, не знал бы о существовании этой конфеты – и проблемы бы не было. Ребенок вряд ли поймет. Взрослые – и те не понимают.
157. Итак, в подростковом возрасте мы приписываем своему личностному «я» те состояния, которые и составляют содержание нашего психического пространства (если, конечно, луч нашего осознанного внимания на эти состояния падает).
Но в отличие от ребенка трех лет, у молодого человека эти состояния достаточно крепко увязаны с понятийной сеткой (структурной организацией значений), а потому языковые конструкции, которые живут уже, по существу, по своим правилам (по социальным правилам, на освоение которых мы затратили такое количество времени и усилий)
[17], напрягаются, когда их значения (располагающиеся «под ними» состояния) оказываются во взаимном противоречии.
158. Представим себе, что у нас нет всей этой понятийной надстройки – не повезло нам. Дальше мы достигаем половозрелого возраста и испытываем известное влечение к потенциальным сексуальным объектам.
• Во-первых, очевидно, что мы испытываем его без всякого участия нашего «я» (которого у нас в таком случае и нет) – оно для этого дела совершенно и не требуется.
• Во-вторых, поскольку никакого «я» у нас нет и соответствующих когнитивных конструкций тоже нет, то понятно, что и всей романтической лирики – мол, люблю не могу – также ожидать не приходится.
• И в-третьих, можем ли мы в такой ситуации желать желания другого – желание желанного нами сексуального объекта?
На самом деле, да. Но это совсем другая штука – животное ищет желания другого без всякого намерения найти само это «желание» (того, что располагается по ту сторону поведения), ему вполне достаточно определенных реакций.
Одно животное провоцирует у другого животного необходимое поведение: павлин пушит перед невзрачными павлинихами хвост, крыса-самка задирает крысу-самца, парнокопытные бодаются, хищники и приматы дерутся с конкурентами.
159. Когда влюбленный человек ищет «желания» другого, он также в основе своей действует инстинктивно, но вот отказ со стороны сексуального объекта, если такой происходит, разворачивается уже в другой плоскости, в плоскости мышления, и адресуется нашему личностному «я».
Так что эту фрустрацию, это в каком-то смысле «фиаско желания» терпит само наше личностное «я». То есть это вовсе не просто какой-то поведенческий акт, который не привел к разрядке.
160. Русалочка и Свинопас Ганса Андерсена фрустрированы отсутствием ответного желания объектов их любви, которое, по их мнению, не могло не возникнуть. Причем именно это «не могло не» и есть здесь ключевое противоречие.
На уровне состояний (значений) этот отказ прошел бы естественным образом, на уровне одних только абстрактных представлений – тоже. Но то, что эти мои состояния увязаны с представлениями – и не позволяет этому противоречию разрешиться: «Как так?», «Почему?» и то самое, уже известное нам: «С какой стати?!».
Там, где раньше всегда можно было увильнуть, перестроиться, адаптироваться, наконец, просто тешить себя иллюзиями, теперь мы вдруг наталкиваемся на непробиваемую стену реальности – «реальности Другого».
Как говорил Гераклит: «С сердцем бороться тяжело, ибо исполнения чего оно вожделеет, то покупает ценою жизни». Очень образно, но суть конфликта указана верно, причем настолько давно, насколько мы вообще можем проследить существование нашей цивилизации. И понятно, что подобные глупости – «покупать ценою жизни желаемое» – это порождение культурно-исторического пространства, а не биологической эволюции.
161. Не знаю, есть ли другой механизм подобного столкновения с «реальностью Другого». Возможно, что да – серьезное социальное давление, принуждение, унижение, последовательность каких-то фрустраций и разочарований.
В любом случае принципиальным здесь является не какой-то конкретный инициирующий фактор – что именно заставило меня ощутить в себе указанное противоречие, а сама та предуготованность, которая возникает в системе.
По сути, это некий базовый конфликт: нарастающей структурированности моих представлений, с одной стороны, и плотности связи этих представлений с моими фактическими состояниями (значениями), которые организованы и функционируют по каким-то своим правилам – с другой.
Впрочем, каким бы ни был повод, благодаря которому это системное противоречие заявляет о себе, это, как мне представляется, всегда связано с «Другим» – с тотальной неподконтрольностью его желания.
162. Допустим, что мы принимаем это условное разделение психического пространства человека на уровень знаков (наших суждений, сознательных представлений) и уровень значений (тех наших собственных состояний, которые этими знаками означиваются).
Очевидно, что «уровень значений» является в этой системе базовым и определяющим, а потому на «уровне знаков» мы всегда можем ожидать предельный уровень конформности: стремясь к достижению консенсуса с фактическими состояниями (переживаниями, ощущениями, интенциями), они создают «подходящие» объяснения возникающим в системе противоречиям.
И потому, видимо, только «Другой», существующий в нас одновременно на этих двух уровнях, способен проявить конфликт фактических содержаний нашего психического пространства (значения) и их интерпретаций (знаки).
