При всей спорности этой теории она обладает и несомненной продуктивной силой: используя аналогию отношений между геном и фенотипом, с одной стороны, и мемом и «меметическими продуктами» – с другой, Ричард Докинз заставляет нас сделать несколько вполне очевидных выводов.
Во-первых, данный подход позволяет нам задуматься над тем, где именно располагается наш совокупный «мир интеллектуальной функции». Да, мы привычно думаем о существовании некой культуры вне нас, но вне нас, объективно говоря, существуют только «меметические продукты», т. е. продукты культуры – фильмы, телепрограммы, книги, живопись, разнообразные языки, а собственно культура (наш МИФ) существует исключительно на естественном «материальном носителе» – внутри конкретных голов (в каждой по чуть-чуть). Да, можно сказать, что вот, мол, существуют же «мертвые языки» – и ничего. Но и они существуют ровно до тех пор, пока есть мозги специалистов, занимающихся их изучением. Как только не станет таких мозгов, исчезнет и соответствующий мертвый язык – как мы и сейчас не можем прочесть критское «линейное письмо А» или не знаем, какая музыка звучала в античных театрах.
Но пример «мертвых языков», честно говоря, может быть и не самый удачный, ведь речь идет не просто о доступности какой-либо информации (может быть, и слава богу, что мы не знаем, о чем писали древние критяне на своих черепках), речь идет о понимании этой информации – о сложности «объектов», все еще сохраняющихся в мире интеллектуальной функции. Современный молодой человек и в самом деле не способен понять, чем была плоха жизнь в Советском Союзе, что такое фашизм, или ответить на вопрос, почему «Гамлет» или «Анна Каренина» считаются великими произведениями литературы (я уж не говорю о каких-то менее раскрученных литературных «брендах»). Его мозг не сохранил соответствующих опций, а значит, знание, которым он как бы владеет, в действительности оказывается фальсифицированным – он знает слова, но не бартовские знаки, он пользуется не понятиями, а фальсификатами. А это значит, что совсем скоро соответствующее знание в принципе будет вытеснено и останется только ждать очередной эпохи Возрождения, если случится что-то поистине драматическое, и сложное устройство мира интеллектуальной функции еще зачем-то человечеству понадобится.
Ярый поборник коннектомики – исследовательской программы по картографированию и анализу нейрональной сети мозга – Себастьян Сеунг оптимистично обещает нам, что лет через восемьдесят все связи нашего мозга будут полностью расшифрованы (как теперь расшифрован геномный код человека)
[119]. Его книга «Коннектом» имеет хлесткий подзаголовок – «Как мозг делает нас тем, что мы есть», и потому, судя по всему, Сеунг не в полной мере отдает себе отчет в том, что результатом этой кропотливой и многотрудной работы будет, по существу, расшифрованный мозг кроманьонца. Само по себе это, конечно, чрезвычайно интересно и даже замечательно, но человечество и сама наша цивилизация – это не просто нейронная сеть мозга вида Homo Sapiens, а то, что по этой сети бегает, и главное – как оно это делает Тем, что мы есть, делает нас МИФ, а не нейронная структура нашего мозга.
Является ли общая теория относительности Альберта Эйнштейна мемом г-на Докинза? Для массового сознания – безусловно да (но массовое сознание ее и не понимает). Тогда как в мозгу ученого общая теория относительности (как, впрочем, и любая другая) существует не в виде «материального носителя информации», а в качестве способности соответствующих лобных долей привлечь эти знания (в актуальный функциональный центр) в момент решения какой-то другой задачи. Решать задачу, имея пропускную способность рабочей памяти в пределах трех-четырех объектов, возможно только в том случае, если теория не просто известна, а понята, осмыслена, превращена в инструмент, и никакая меметика в этом никак не поможет, это человек должен сделать сам. Если же в нашем мозгу просто зашита какая-то информация (знание о чем-то), но лобные доли неспособны привлечь ее для решения той или иной задачи, это банальный фальсификат. Методы, с помощью которых, по Докинзу, распространяются мемы – научение, имитация и т. д., не подходят для «распространения» способов думать. Судя по всему, способы думать вообще не способны «распространяться», они могут быть лишь воссозданы в процессе самостоятельной практики отдельно взятого мозга.
Во-вторых, что уже, впрочем, понятно и из первого пункта, нам не следует переоценивать силу и устойчивость культуры – мир интеллектуальной функции способен достаточно быстро деградировать, если в массе своей мозги перестают справляться с информационной нагрузкой и прибегают к постоянному упрощению ее объектов, а также начинают их системно игнорировать. Догадываюсь, что процент моих современников, прочитавших «Илиаду», не так уж велик (что вполне естественно – текст не из легких, а потому и в лучшие-то годы его осиливали далеко не все, кому это следовало согласно образовательному цензу), но я боюсь, что в следующем поколении таких не останется вовсе, а это значит, что еще через поколение не останется и тех, кто будет в состоянии понять, почему эта книга когда-то считалась одним из величайших творений человеческого гения. Таким образом, уже в поколении моих правнуков в нашей «культуре» не будет ни «старика Гомера», ни, что куда важнее, навыка восприятия подобного литературного текста. То есть с Гомером отойдут в мир иной и Софокл, и Эсхил, а там, глядишь, и прелести «солнца русской поэзии» уже станут читателю категорически непонятны, поскольку процессы эти взаимосвязанные. «Высокая культура» превратится в черепки острова Пасхи или «линейное письмо А», разгадать надписи на которых, к сожалению, не представляется возможным. И весь этот «чудный мир», надо признать, уже совсем рядом.
И наконец, третье соображение в этом ряду – культурные коды, в принципе, с легкостью замещаются: после того, как формируется новый класс «меметического продукта», прежние «мемы» (единицы информации) теряют способность к воспроизводству. Новый тип «меметического продукта», завоевав соответствующую «экологическую нишу» в наших мозгах, начинает агрессивно сопротивляться фенотипическим проявлениям прежних «мемов». Иными словами, вопрос, на самом деле стоит не так – будет Гомер или не будет Гомера? Его форма куда более жесткая и пугающая – насколько дурным тоном или, например, проявлением какой болезни будет считаться чтение «Илиады»? Уже сейчас кажется вполне нормальным, когда молодой человек заявляет, что «Гомер – отстой» (если он вообще знает какого-то Гомера, кроме того, что в «Симпсонах»), а «300 спартанцев-2» – это «круто».
Таким образом, несмотря на всю, и весьма обоснованную, критику меметики, которая, по словам того же Ричарда Докинза, никогда не станет наукой, сама идея мема как единицы усваиваемой нами информации весьма интересна и является лучшим подтверждением того факта, что мы с вами оказались в мире фальсификатов: любой мем – это клишированное представление, а не что-то, что нами понято, осмыслено и по-настоящему продумано. Мы усваиваем мемы по механизму своеобразного импринтинга-взрослых – за счет простого повторения за кем-то другим, разного вида имитации и подражательства. Трехлетнего ребенка можно научить невероятно сложным терминам, но не следует думать, что, воспроизводя их, он понимает, о чем говорит. Когда меня, ребенка, как говорили раньше «из благополучной семьи» в весьма нежном возрасте откомандировали зачем-то в летний спортивный лагерь, да еще по мотокроссу, я умудрился изучить все существующие матерные слова еще до того, как из соответствующих тематике анекдотов, по косвенным признакам, понял, что именно они означают (а что некоторые из них означают на самом деле я, как вы можете догадаться, и вовсе понял значительно позже).
