Вполне вероятно, что «складки», подобные нашей, 124. Равно как они уже не раз возникали в истории человечества
[124] и при других обстоятельствах, например (если мы говорим о европейской цивилизации), в последние столетия до нашей эры в Древней Греции, в первые столетия нашей эры в Древнем Риме, затем в Средневековье, на рубеже первой четверти XX века и на рубеже его третей четверти (все это совершенно гипотетически). Да, сейчас мы очевидно имеем последствия третьей тоффлерианской волны, но куда большее значение, возможно, имеют «практики и техники себя» (© М. Фуко), определяющие отношение субъекта к миру интеллектуальной функции, в котором он себя обнаруживает. Глубокое осознание собственной идентичности (как некой, условно говоря, предназначенности), ощущение какой-то специфической нехватки, толкающей человека на созидательную деятельность (некая гумилевская «пассионарность»), наконец, глубокое и концентрированное на задаче мышление – не зависят от конкретной исторической эпохи, но совершенно точно определяются отношением субъекта со временем.
Во-вторых, о «переживании» времени
Говоря о времени, мы испытываем очевидные проблемы с нашим обыденным языком, от чего зачастую у меня не получается с необходимой точностью сформулировать свою мысль о том или ином «временном» феномене (в связи с чем часто приходится рассчитывать только на то, что я могу быть понят правильно, исходя из общего контекста). В спорной, быть может, но весьма убедительной теории Стивина Линкера о «природных инстинктах» перечисляется аж 17 «модулей» нашего поведения, которые, как он пишет, «могут пройти проверку» на «врожденность», в их числе – «интуитивная механика», «интуитивная биология», «числа», «ментальные карты для больших территорий», «еда», «скверна», «родство», «половое партнерство» и т. д., включая, разумеется (это ведь Линкер), «язык». Все они, с большой долей вероятностью, имеют в нашем мозгу определенные нейрофизиологические представительства, образованные специфическими функциональными связями
[125]. Ло почему-то Линкер, хотя он и перечисляет такие «модули», например, как «опасность», «наблюдение за состоянием», «интуитивная психология» (помогающая предсказывать поведение других представителей нашего вида), что само по себе уже предполагает переживание времени, не говорит об отдельном «модуле» времени как такового. Это, возможно, не было столь существенным аргументом в некоем виртуальном споре о переживании «времени», но Стивен Линкер столь же блистательных психолог, сколь и лингвист, а потому, конечно, все знает о глагольных временах…
Да, язык учитывает время посредством хорошо нам известных «времен» глаголов (в некоторых языках через определенный строй предложений) – то есть как нечто имплицитное, время всегда в языке присутствует, тогда как самостоятельной – «инстинктивной» по С. Линкеру – сущности, каковая есть, например, у пространства (см. «ментальные карты больших территорий»), у него не обнаруживается. Действительно, время нам нужно всегда для чего-то (определение угрозы, наблюдение за состоянием, предсказание поведения других), а не само по себе, оно даже невозможно так – само по себе. Иными словами, время в языке, безусловно, так или иначе, присутствует, но вот языка для времени в языке не обнаруживается. Слова «прошлое» и «будущее» – это лишь способ соотнесения с настоящим моментом, но не время как таковое. События представляют собой некие капсулы во времени, и время потому тоже не играет тут значимой роли. Процессы, которые мы анализируем, есть нечто, что происходит с чем-то, но опять-таки – это не само время. То есть время всегда дано нам в языке как некий фон, но не выступает на этом фоне самостоятельной фигурой
[126].
Все это свидетельствует ровно о том, что мы не можем говорить о времени, которое, собственно, и нуждается в прояснении – сама внутренняя логика нашего языка этого не предполагает. Однако у нас, странным образом, все-таки есть некое представление о времени. Если я попрошу вас вспомнить детство, вам в голову придут какие-то образы, которые вы будете буквально ощущать в далеком прошлом. Возможно, у вас возникнут чувства ностальгии или какой-то неловкости, сожаление от невозможности что-то вернуть или исправить… Если же я, напротив, попрошу вас подумать о будущем вашего ребенка, например, представить себе, как он будет жить, когда вас не станет, или просто о том, что вы сами в обозримом будущем отправитесь в мир иной, вы, скорее всего, ощутите пугающую неопределенность и напряжение. То есть, мы определенно можем чувствовать время, но мы ничего не можем толком о нем сказать.
Точно так же, впрочем, мы чувствуем и складку времени, не осознавая этого в полной мере. Нам может, например, казаться, что мы «топчемся на одном месте», что «все достало», «все одно и тоже», «трясина», «какой-то замкнутый круг», «дурная бесконечность», «день сурка» и т. д. Все это чувства так или иначе связанные с нашим попаданием в складку, но увидеть эту складку, как предмет, на который мы могли бы привычным жестом указать пальцем, не представляется возможным. Аналогичная ситуация и с состоянием, когда нас захватывает и буквально выбрасывает «на марш»: когда мы ловим это состояние – мы и о времени-то не помним, мы просто чувствуем, как все двигается, развивается, как все нам важно, как все для нас значимо, ценно, мы ощущаем себя в эпицентре событий, действуем, вершим что-то. Но задумайтесь в этот момент о времени, и оно тут же ускользнет. Что о нем теперь сказать? Меня влекло, несло, тащило? – ну, это же ерунда какая-то.
Таким образом, говоря о времени как таковом (не о своих представлениях, а о самой реальности времени), мы говорим о некоем переживании, которое не может быть выражено в словах. Однако же слабость нашего языка никак не может быть критерием объективности и фактичности наличного. То, что мы не способны передать свои чувства – когда влюблены, очарованы музыкальным произведением, потрясены каким-то фильмом, – не значит, что мы не испытали или не испытываем того, о чем не можем сказать. И все, что мы все-таки скажем об этом (а можно и попытаться), не передаст того, что мы чувствуем. Более того, это чувство умрет, превращаясь в слова – не важно, какие «времена глаголов» мы при этом будем использовать. Время – нечто само собой разумеющееся, но невысказываемое. Проявления времени – «складка» или «марш» – такая же реальность времени, как и само время, но точно так же – не высказываемы.
Впрочем, ситуация еще сложнее, на что я хочу обратить ваше внимание: время только и может быть переживанием
[127]. И нам крайне важно по-новому взглянуть на эту, на самом деле, очевиднейшую очевидность: время на то и время, что прошлого уже нет, а будущего еще нет, а есть – в любом из возможных смыслов – только то, что есть сейчас (или, если угодно, в «настоящем»). Мы можем думать об истории, о процессах, о будущем человечества – о чем угодно, но есть только то, что есть сейчас: данный исторический момент, определенная фаза какого процесса – опадающая листва или пробивающийся из земли росток, какие-то сейчасные потенции на будущее, все – сейчас. Иными словами, если у нас нет аппарата, который хранит нечто как «бывшее», и не воображает что-то как «будущее», у нас нет времени. В природе же (если не учитывать указанный «аппарат» как механику его воспроизводства), в этом смысле, нет времени, но только это самое – сейчас.
