Связав мои руки верёвками, стражники вывели меня на улицу. Там уже собрались привлечённые громкими звуками зеваки.
– За что вы его, соколики? – прошамкал беззубый дедок в треухе.
– Двух комбинатовских побил, – пояснил ражий стражник за моей спиной.
– Вот оно как! Ить наверняка за дело! Давно пора приструнить этих гопников! Чего воевода с ними цацкается?
– Не тебе судить! – огрызнулся щетинистый. – Ступай домой, старый! Там тебя бабуся твоя заждалась.
Меня затолкали в поруб, на поверку оказавшийся каменным мешком с одним-единственным крошечным оконцем почти у самого потолка. Здесь было холодно и сыро.
Я опустился на колченогие деревянные нары, которые противно заскрипели под моим весом. Стоило привести мысли в порядок. Надеюсь, влияния Степаныча будет достаточно, чтобы наказание смягчили. Может, стоило дать бой пятёрке местных копов? Выскочил бы из кабака, потом ломанулся из Царицына, а там ищи ветра в поле? Хотя, сколько я б там продержался без припасов и оружия? До первой шайки-лейки мутантов, наверное.
Да и не чувствовал я за собой особой вины. Скорее наоборот – вершил справедливость. Нужно было вступиться за несчастного ребёнка, а развязные комбинатовские отнюдь не собирались церемониться со мной. С моей стороны была самозащита, на том и буду строить свою линию поведения в суде. Вопрос только в том, что он из себя представляет. Похоже, всё замыкается на воеводе, вердикт зависит лишь от него. Вряд ли тут как в моём прошлом: с присяжными заседателями и толстым талмудом законов.
Оказывается, здесь ещё и кормили. Остроносый парнишка в серой рубахе принёс миску с горячим варевом и краюху хлеба.
– Поснедай. Воевода распорядился, – произнёс он, не выказывая ни капли страха, а ведь я мог запросто сломать его тощую шею.
Стресс на какое-то время уговорил желудок, но при виде еды приступ голода нахлынул с новой, ещё более страшной силой. Я слопал всё, вылизал миску до идеальной чистоты. И только тогда почувствовал насыщение.
Всё же с набитым животом ситуация воспринимается немного легче. Как-нибудь выкручусь из этой передряги.
По закону Архимеда после сытного обеда полагается поспать. Я бухнулся на нары и преспокойнейшим образом заснул. Разбудил меня резкий тычок в спину.
– Поднимайся, лежебока, – узнал я голос Степаныча.
– Что, свиданку разрешили?
– Не-а. Я с воеводой поговорил, расписал всё, как было. И другие свидетели нашлись. В общем, воевода милостив. Тебя к месяцу чёрных работ приговорили.
– И только? – удивился я, ожидавший куда более серьёзного наказания. Как ни крути, но той несладкой парочке досталось серьёзно.
– Наши давно зуб на комбинатовских имеют. Много о них всяких слухов ходит. Если даже одна десятая часть – правда, то хуже злодеев на свете не сыскать.
– Тогда чего ж вы их гнездо злодейское не разорите?
– А тут, парень, две вещи: политика и экономика. Не выжить нам без Комбината. В трудные годы они на выручку пришли. Если б не они, тут бы никого в живых не осталось. Все б от голода скопытились. Да и сейчас многое под вопросом: будет неурожай, снова кишка к кишке прилипнет. Скотину опять же кормить надо. А у комбинатовских всё налажено как часики. Знал бы ты, сколько наших на них работают.
– Понятно, – произнёс я, получив примерный расклад по текущей ситуации. Всё как раньше. За двести лет ничего не изменилось. Приходится идти на компромиссы со всякой гнусью и закрывать глаза на сукиных сыновей, если это наши сукины сыновья. Ох уж мне эта политика!
Но мой мягкий приговор свидетельствовал о том, что всё не так уж безнадёжно.
– Домой идём, Степаныч?
Он хохотнул.
– Я-то домой, а ты в общественные нужники – чистить. Чёрная работа – на то и чёрная. Возьми вот, – он протянул мне стопку одежды, – переоденься. У тебя сегодня будет много впечатлений.
– Надеюсь, не придётся зубной щёткой драить, – вздохнул я, вспоминая армейские будни.
Бывали у меня в те времена залёты… всё было, включая ведро с хлоркой в камере на «губе».
К моему удивлению, всё оказалось не так уж и страшно. То ли народ попался весьма чистоплотный, то ли штрафников вроде меня хватало. В общем, ничего экстраординарного, всё в пределах бытовой нормы. Однако пропах я основательно. Лишь специально ради меня натопленная баня смогла смягчить то амбре, которое я распространял на всю округу.
Ночёвка прошла в порубе, утром меня повели на очередные работы – теперь предстояло заняться чистотой торговой площади. Я махал метлой и сжигал мусор, мой конвоир – сонливый парнишка лет двадцати – стоял в сторонке и попыхивал самокруткой. Он же сводил меня на обязательные обед и ужин.
Вечером заявился Степаныч.
– Как жизнь арестантская?
Я ответил ему рефреном из «Владимирского централа».
Степаныч дослушал до конца и цокнул языком:
– Хорошая песня, душевная.
Он примостился со мной рядом на нарах.
– Голодный?
– Нет. Тут как на убой кормят.
– Это воеводы приказ. Ты ж у меня в учениках ходишь, к тебе особое отношение. А наказание – так, для формы. Хотя трудно тебе потом придётся.
– То есть?
– Комбинатовские, когда всё выведают, могут и в оборот взять. Уже приезжал от них один говорливый. Руками махал да плевался. Шкуру с тебя спустить обещал. Правда, воевода чуток успокоил его, сказал, что ты сурово наказан.
Ночевал я уже не в одиночке, а в общей арестантской. Залётчиков кроме меня было ещё с полдесятка. Два стрельца, устроивших по пьянке дебош, залётный купчик – проторговался, а потом с горя пошёл бить морду конкурентам (там его и повязали), карточный шулер (кстати, тоже из приезжих, местные его быстро раскусили) и мелкий воришка, засыпавшийся на покраже. Участь последнего была самой незавидной. После того, как он отработает положенные дни в «штрафной» команде, его ожидало изгнание из Царицыно, а это для столь хлипкого телом и душой мужичка означало верную смерть.
Воров не любили. Даже не так – ненавидели. Украсть у своих – страшный грех, хуже лишь убийство невинного.
Сидельцы встретили меня доброжелательно. Были наслышаны о моих подвигах. Разве что воришка забился в самый дальний уголок и не отсвечивал. До меня доносилось лишь тихое и тоскливое всхлипыванье. Он прощался с жизнью. И мне его было не жаль. Этот мир существовал по простым и понятным законам. Часто очень суровым, однако справедливым.
Камеру топили по-чёрному. Дым вился клубками и уходил в большую щель в двери.
– Садись к огню поближе, – предложил мне стрелец, сидевший сейчас в одной длинной (до пят) рубахе.
– Благодарю честное общество, – сказал я, протягивая руки к очагу.
