– Возвращайся живым-здоровым, малец! – внезапно крикнул один из стражников, когда Жан двинулся по улице, вымощенной белым камнем.
Значит, страх и жалость одновременно. А ведь только вчера Жан так радовался предстоящему приключению!
Заскрипели-загремели противовесы, и между створами дверей появилась темная щель. Еще через несколько секунд громадные двери медленно и величественно распахнулись усилиями двух мужчин в кроваво-красных куртках с кушаками, и Жан увидел, что дубовые дверные полотна имеют полфута в толщину и с внутренней стороны обиты широкими железными полосами. Мальчика обдало волной запахов: влажный камень, застарелый пот, жареное мясо и коричные благовония. Запахи богатства и благополучия, сытой жизни за неприступными каменными стенами.
Жан показал стеклянную розу привратникам, и один из них нетерпеливо махнул рукой:
– Тебя ждут. Будь гостем дона Маранцаллы и уважай этот дом, как свой собственный.
У левой стены роскошного переднего зала находились две чугунные винтовые лестницы затейливой ковки. Жан стал подниматься следом за мужчиной по одной из них, стараясь дышать ровно и по возможности не потеть. Входные двери внизу закрылись с тяжелым, гулким стуком.
Кружа по виткам узкой лестницы, они миновали три этажа, богато убранные толстыми красными коврами и бесчисленными гобеленами, в которых Жан при внимательном рассмотрении опознал боевые знамена. Дон Маранцалла вот уже четверть века служил личным фехтмейстером герцога и начальником чернокурточников. Эти полотнища в бурых пятнах крови были единственным, что осталось от несметных полчищ людей, коим судьба назначила биться против Никованте и Маранцаллы в сражениях, уже ставших легендой: кровопролитных битвах Войн за Железное море, Восстания Полоумного графа, Тысячедневной войны с Тал-Верраром.
Винтовая лестница привела в полутемную комнатушку чуть больше чулана, освещенную лишь тусклым красноватым светом бумажного фонаря. Положив ладонь на латунную ручку двери, мужчина обернулся к Жану и промолвил:
– Ты входишь в Безуханный сад. Ступай осторожно и ничего там не трогай, коли дорожишь жизнью.
Затем он распахнул дверь на крышу, и Жан невольно отшатнулся – столь ослепительное, столь поразительное зрелище явилось его взору.
В ширину Обитель Стеклянных роз была в два с лишним раза больше, чем в высоту, а значит, верхняя площадка башни, обнесенная стеной, имела в поперечнике футов сто самое малое. На одно страшное мгновение Жану почудилось, будто перед ним буйно пылает радужно-переливчатый алхимический огонь. Никакие слухи и толки, ходившие по городу, не смогли подготовить мальчика к фантастической картине, представшей его очам в ярком сиянии добела раскаленного солнца. Казалось, будто расплавленные алмазы пульсируют в мириадах тонких прожилок и искрятся на мириадах граней и кромок. Вот он, знаменитый розовый сад: бессчетное множество цветов с безупречными лепестками, стеблями и шипами – цветов недвижных, безуханных и нестерпимо сверкающих отраженным огнем, ибо все они вырезаны из Древнего стекла, сотни тысяч роз тончайшей работы, совершенных во всем, вплоть до самого крохотного шипа. Ослепленный невыносимым блеском, Жан шагнул вперед, споткнулся и резко взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие. Усилием воли он заставил себя зажмуриться, и в темноте перед глазами заплясали огненные сполохи, подобные вспышкам зарниц.
Слуга дона Маранцаллы мягко, но крепко взял мальчика за плечи:
– Иной раз поначалу будто слепнешь. Сейчас глаза привыкнут. Но помни мои слова: ни к чему не прикасайся, во имя всех богов.
Чуть погодя зрение Жана и впрямь приспособилось к ослепительному свету, и он смог разглядеть диковинный сад со всем вниманием. Ряды цветочных кустов стояли один за другим подобием прозрачных стен, и ближайший находился всего в двух шагах от мальчика. Все до единой розы являли собой совершенство без малейшего изъяна – как будто Древние заморозили живые цветы в миг наивысшей полноты летнего цветения, обратив в хрустальный лед. Однако там и сям в сердцевине стеклянных изваяний виднелись темные пятна – полупрозрачные красновато-бурые сгустки, похожие на вмерзшие в лед облачка ржавого дыма.
Это была человеческая кровь.
Каждый лепесток, листик и шип имел кромки острее бритвы. При одном прикосновении к ним они резали человеческую кожу, как тонкую бумагу, и розовые кусты пили кровь, глубоко втягивая в свои стеклянные недра. Во всяком случае, ходили такие слухи. Говорили, мол, если саду «скормить» достаточно жизней, когда-нибудь все до единой розы станут густого ржаво-красного цвета. Одни держались мнения, что сад питается только пролитой кровью; другие утверждали, что розы сами высасывают кровь из человека и могут выпить всю до последней капли через любой порез, сколь угодно маленький.
Чтобы пройти по дорожкам стеклянного сада, имеющим в ширину два-три фута, требовалось предельно сосредоточить внимание и соблюдать чрезвычайную осторожность, ибо малейшая оплошность могла стоить жизни. Дон Маранцалла считал свой сад наилучшим местом для обучения молодняка боевому искусству, что многое говорило об этом человеке. Впервые в жизни Жан исполнился благоговейного ужаса перед таинственным древним племенем, обитавшим в Каморре за тысячи лет до его рождения. Сколько еще своих смертельно опасных творений оставили они людям? И что могло заставить существ, наделенных столь невероятными способностями, навсегда покинуть город? Об этом даже думать было страшно.
Слуга Маранцаллы отпустил плечи Жана и отступил обратно в полутемную комнатушку – теперь мальчик увидел, что она пристроена к башне и похожа на лачугу садовника.
– Дон ждет тебя в центре сада, – сказал мужчина и закрыл за собой дверь.
Жан остался на крыше один, под палящим солнцем, перед рядами стеклянных роз, томимых жаждой.
Но нет, он был здесь не один. Из глубины стеклянного сада доносился шум: лязг стали о сталь, глухое ха́канье, отрывистые команды, отдаваемые властным звучным голосом. Еще несколько минут назад Жан поклялся бы, что ничего страшнее перехода по кошачьему мостку быть не может, но сейчас он бы охотно предпочел взобраться на самую вершину арки и сплясать там джигу на высоте пятидесяти футов над Анжевиной, не держась за веревочные поручни.
Однако зажатый в его руке кожаный бумажник служил напоминанием о том, что отец Цеппи верит в способность своего воспитанника преодолеть любые опасности, таящиеся в Безуханном саду. Несмотря на свой кровожадный блеск, стеклянные розы – всего лишь неодушевленные предметы, лишенные разума и воли, и достоин ли он доверия отца Цеппи, если боится пройти между ними? Подгоняемый стыдом, Жан медленно двинулся по извилистым дорожкам сада, шаг за шагом, с величайшей осторожностью. Пот градом катился по лицу и разъедал глаза.
– Я – Благородный Каналья, – шепотом повторял мальчик.
Эти тридцать футов, пройденные между стенами холодных, хищных цветов, стали самыми длинными в его короткой жизни.
Жан не дал розам отведать ни капли своей крови.
В самой середине сада находилась круглая площадка футов тридцать в поперечнике. Здесь два паренька примерно одних лет с Жаном кружили друг против друга, сноровисто орудуя сверкающими рапирами. За ними напряженно наблюдали с полдюжины мальчишек и высокий пожилой мужчина с суровым обветренным лицом, волосами до плеч и обвислыми усами цвета холодной золы. На нем был добротный дублет того же яркого оттенка красного, что и куртки привратников, но прилагались к этому вполне приличному предмету гардероба изрядно потрепанные солдатские бриджи с разбитыми походными сапогами.
