Неожиданно он сделал рывок. В руке Годли оказалось образование в форме полусферы. Тумор разорвался ровно посередине – только его верхняя часть поддалась приложенному усилию. Глубоко залегающая часть осталась на своем месте. В следующую секунду ситуация изменилась. Благоприятное отсутствие каких-либо кровотечений сменилось тонкими, на первый взгляд едва различимыми струйками крови.
Годли забеспокоился. Он оглядел имеющиеся инструменты и, выбрав заостренную ложку Фолькманна, поднес ее к образовавшемуся углублению и попытался выскоблить основание тумора. Теперь полость быстро заполнялась кровью. Она не текла. Она сочилась – непрерывно сочилась из мозговой ткани. Несколько секунд Годли отчаянно боролся с кровотечением. Он требовал тампон за тампоном. Он попеременно промакивал кровь и одновременно делал попытки удалить оставшуюся часть опухоли, когда мог ее различить. Шли минуты. Больной разговаривал под наркозом. Его конечности вздрагивали. Но он был жив.
В бесконечном, давящем напряжении я ждал. Годли тяжело дышал. Лишь на доли секунды удавалось удалить кровь из операционной раны. Нижняя часть опухоли все еще не была удалена. В конце концов – спустя всего минуту – в глубине показалось здоровое, белое вещество мозга. Он еще раз промокнул тампоном собравшуюся кровь. На лице сестры, которая опускала тампон за тампоном в окрашенный кровью раствор карболовой кислоты и снова подавала их Годли, выступила испарина. Она работала обеими руками. Кровотечение не думало останавливаться, а только усиливалось. И повсюду лишь эти проклятые струйки, которые нельзя было унять ни зажимам, ни лигатурой. Из побелевших губ Годли вырывалось сдавленное дыхание. Я задумался, что творилось у него внутри. Опухоль была удалена. То, что так долго казалось неосуществимым, удалось. Закончится ли все неудачей, если врачам не удастся совладать с таким кровотечением? Я заметил, как взгляд Годли снова скользнул по инструментам и задержался на гальванокаутере. Но он колебался. Я был уверен: его останавливали сомнения в том, что мозг способен вынести такое грубое обращение. Тем временем рану заполняли новые и новые потоки крови. Еще тампон. Попытка предварительной тампонации. Безрезультатно! Воцарилась мертвая тишина. Годли попросил подготовить горелку и завел ее в полость, оставшуюся от опухоли. Он поднес ее к кровоточащей ткани, послышалось тихое шипение. То там, то тут кровь продолжала сочиться. Но потом это прекратилось, кровотечение было остановлено.
Измученный, с залитыми кровью руками, Годли выпрямился. Все мы слышали дыхание Хендерсона. Судороги конечностей стали сильнее. Но Хендерсон дышал, он был жив. Годли прополоскал руки в карболовом растворе. Затем он соединил части рассеченной мозговой оболочки, поместил резиновый дренаж в рану и зашил ее обеззараженной шелковой нитью. Один из ассистентов убрал зажимы с кожи головы, которые до того удерживали ее от попадания в рану. Он совместил ее края над отверстием в черепе и закрепил вокруг дренажа серебряной проволокой. Затем он наложил марлевую повязку, пропитанную карболкой, убрал ткань, окружавшую область операции, и перебинтовал голову.
Все молчали – может, от усталости, а может, от волнения. Ни слова не говоря, мы переглянулись. Я встретился взглядом с Беннетом. Он выглядел обессиленным.
Действительность была такова, что тумор был верно диагностирован, он был найден, он был удален – и пациент выжил. Это было одновременно очевидно и невероятно: опухоль мозга можно обнаружить и удалить. Это паразитирующее образование можно изъять из питающей его среды, и такое агрессивное вмешательство тем не менее оставляет больного жить. Беннет и Годли этой победой, одержанной над опухолью, начали новую главу в истории хирургии.
Через пять дней, утром тридцатого ноября я покинул Лондон, мучимый непереносимым приступом желчнокаменной болезни, которая впервые стала беспокоить меня много лет назад, в пору листеровской борьбы за применение антисептиков, и с тех пор следовала за мной по всему миру. Тогда боль, возникшая как гром среди ясного неба, была настолько сильной, что вынудила меня сделать решительный шаг и обратиться к хирургу, который был единственным человеком, отважившимся – еще за два года до моего приступа – на оперативное удаление пораженного желчного пузыря. Это был берлинский врач Карл Лангенбух.
За день до моего отъезда – двадцать девятого ноября – я заставил себя в перерыве между двумя приступами навестить Хендерсона в Национальной больнице.
Состояние Хендерсона было на удивление хорошим. Он хорошо выспался, был абсолютно свеж, даже оживлен и ел с большим аппетитом. Судороги и неистовые головные боли, превратившие его жизнь в ад, больше не повторялись. Он мог свободно двигать левой ногой. Только частичная до операции парализация левой руки переросла в полную. Беннет не без оснований утверждал, что во время операции при обнажении тумора были повреждены здоровые функциональные центры, отвечающие за работу левой руки. Но Хендерсон был совершенно готов заплатить полной потерей руки за освобождение от его главных мук. Место разреза было немного опухшим, а из все еще остававшегося внутри дренажа выделялся секрет, который, однако, не мог вызвать каких-либо опасных осложнений и помешать восстановлению тканей. Я намеревался прийти к Хендерсону и тридцатого ноября, но был не в состоянии этого сделать. Приступы боли приобрели обрели такую силу, что, только вколов себе большую дозу морфия, я еще мог надеяться, что доберусь до Берлина.
Я не мог быть свидетелем тому, как в последующие недели Беннет и Годли изо дня в день ждали у больничной койки любого отрицательного или положительного симптома, как они колебались между глубокой верой и опасениями, как считали это сражение выигранным, но потом снова сомневались, и надеялись, и снова сомневались. И когда двадцать четвертого декабря Джексон написал мне, что за день до этого Хендерсон скончался в Национальной больнице, я был до глубины души поражен.
Моей первой реакцией было глубочайшее разочарование и даже нежелание в это поверить. Случилось ли это на самом деле?! Разве операция Годли не дала толчка для развития хирургии? Был ли этот триумф лишь самообманом?
Только после я прочел часть письма Джексона, в которой все разъяснялось. Он писал, что симптомы, которые были вызваны опухолью, так и не возникли повторно до самой смерти больного. Хендерсона больше не мучили судороги и головная боль, и он пребывал в полном сознании. Смерть наступила не вследствие операции на мозге как таковой, а из-за инфекции, которая могла бы вызвать смерть пациента после любой другой операции. Читая письмо, я вспомнил об опухоли в районе послеоперационных швов и о гнойных выделениях, которые я заметил в день моего последнего посещения. В последующие недели раневая инфекция усугубилась, и развилось воспаление мозговой оболочки. Последнее и стало причиной летального исхода. Джексон знал недостаточно, чтобы сказать, как появилась инфекция. Лично он полагал, что смерть произошла по незаметной, но губительной случайности. Знакомясь с его наблюдениями, я понял, что он прав. Его зоркий глаз все подмечал. Перед собой я видел ассистента, который, протирая кожу головы Хендерсона карболовым раствором, оставил необработанными места, которые были воспалены после применения горчичного пластыря. Эти необеззараженные, раздраженные области и стали почвой для возникновения инфекции, погубившей Хендерсона. Случайность, глупая причуда судьбы – ничего больше. Нет, ничего больше! Только повод более добросовестно работать в дальнейшем, а отнюдь не препятствие на пути развития хирургии мозга.
