Доклад на немецком и на английском был представлен Маккензи. Он без остановки курил, а затем произнес: «Хорошо, я вижу, что это рак». На этом Маккензи покинул комнату.
Вальдейер был абсолютно уверен, что он окончательно убедил Маккензи. Того же мнения был и Бергман. Но эта их вера оказалась заблуждением. Тем же вечером Бергман узнал, что после их разговора Маккензи поспешил к кронпринцессе и сообщил ей о находках Вальдейера. Но даже это мало что меняло. Его взгляды и взгляды берлинских врачей на раковые заболевания и их лечение коренным образом различались. Прежде всего, он не желал терпеть вмешательства медиков, которые смели с пессимизмом смотреть на этот раковый случай. И после всего, что произошло, это событие не стало для кронпринцессы потрясением и не смогло кардинально поменять ее позицию. Она продолжала настаивать на скорейшем отъезде Бергмана. Но Бергману и принцу Вильгельму все же удалось добиться от Маккензи обещания вернуться с наследным принцем в Германию, если болезнь начнет прогрессировать.
Бергман не подозревал, что на этот раз за него все решит судьба. Вечером седьмого марта, когда он садился на поезд, направлявшийся в Берлин, кайзер уже три дня оставался в постели с лихорадкой. Два дня спустя, утром девятого марта, когда кронпринц медленно прогуливался по саду виллы Цирио, вдыхая и выдыхая через спрятанную под бородой канюлю, на серебряном подносе ему подали телеграмму. Он прочел лишь первую строчку: «Ваше Величество кайзер Фридрих Вильгельм» и уронил бумагу обратно на поднос. Его отец был мертв. Смертельно больной человек стал императором, кронпринцесса – императрицей. Все сомнения относительно возвращения в Берлин развеялись сами собой, хотя там и стоял самый холодный за последние годы март.
К тому времени я уже две недели находился в Берлине и хорошо помню ледяной ветер, носившийся по улицам и гонявший вдоль по ним снежные тучи. Поздним вечером одиннадцатого марта 1888 года я оказался среди тех, кто на занесенном снегом вокзале Берлин-Вестенд ожидал прибытия нового кайзера Фридриха. Днем раньше кайзер сел на поезд особого назначения Сан-Ремо – Берлин, который несколько задержался в Мюнхене. Бисмарк выехал навстречу кайзерской чете из Лейпцига. Из-за снежных заносов на железнодорожных путях поезд опаздывал уже на несколько часов.
Почти в полночь он наконец прибыл на вокзал. Снежная буря становилась все свирепее. Но люди не двигались с места: противоречивые газетные сообщения пробудили в них желание хоть раз взглянуть в лицо кайзера, чтобы понять, действительно ли он смертельно болен. Всех ждало разочарование, поскольку, стремительно проследовав по огороженному проходу, кайзер исчез в своем экипаже. И я не был исключением.
Возможно, кому-то из стоявших впереди удалось разглядеть его лицо. Возможно, из-за лютого мороза на нем розовел легкий румянец. Этого было достаточно, чтобы всего за ночь по всему Берлину разошелся слух о том, что кайзер выглядит здоровым и полным сил, а значит, Маккензи был прав.
Плотно окруженный солдатами Гвардейского корпуса, кайзер направлялся к Шарлоттенбургскому замку, в большой спешке подготовленному к приезду монаршей четы.
Уже много десятков лет в замке никто не жил. С блеклых, желтых стен осыпалась штукатурка. Освещение было скудным, камины едва спасали от холода. В спальне кайзера пришлось поставить железную печь, чтобы поддерживать хоть сколько-нибудь приемлемую температуру. Эта обстановка сделала кайзера скрытным и замкнутым.
За похоронами его отца, обставленными с большой помпой, он наблюдал издалека, как посторонний. Когда похоронная процессия тянулась мимо Шарлоттенбургского замка, за разукрашенными морозом, но постоянно очищаемыми от наледи окнами можно было заметить фигуру кайзера. На этот раз я видел его лицо. Оно казалось худым и смертельно бледным. Рядом стоял Маккензи, который, как и Ховелл, тогда жил в кайзерском замке. Еще в Сан-Ремо императрица позаботилась о декрете, полностью вверявшем Маккензи лечение ее мужа.
Однако стало очевидным, что ее решение наделить исключительными правами английского врача было встречено с нескрываемой враждебностью, каковую она вскоре ощутила и по отношению к себе самой. Это вынудило ее формально допустить до осмотра Вегнера, который досаждал ей в Англии, и Бергмана, которого она ненавидела.
Поверенные Маккензи из числа немецких и международных газетных корреспондентов последовали за ним в Берлин. Мне встречались многие из них, в то время как Маккензи всегда от меня ускользал. Они не отрицали, что Маккензи регулярно принимал их и заставлял под диктовку записывать новые подробности и его комментарии. Согласно их заметкам, самочувствие кайзера, а с ним и его настроение день ото дня улучшаются. По их словам, он все еще не может покинуть замок из-за погоды, которая уже несколько недель остается холодной и неприветливой. Но, как сообщается, он работает с утра до вечера, все реже кашляет, причем кровянистые выделения полностью исчезли, и в минуты отдыха прогуливается по оранжерее замка – крытой стеклом галерее со стороны парка, построенной, чтобы уберечь от зимних холодов апельсиновые деревья. Люди, ежедневно собирающиеся у решетки замка, по ту сторону широкого двора могли разглядеть лишь очертания кайзера. Но их зоркость и сокровенные мечты питались от газетных сообщений. Так, невероятным образом за несколько недель укоренилось мнение, что болезнь кайзера – вовсе не рак.
Реальность же выглядела иначе. Восемнадцатого марта, осмотрев кайзера, Бергман диагностировал прогрессирующее расширение гортани и уплотнение трахеи вплоть до канюли. О прекращении кровохаркания не шло и речи. Микроскопическое обследование выявило наличие еще большего количества раковых жемчужин, чем прежде. С позволения Бергмана, я сам имел возможность взглянуть на препарат.
Маккензи не шел на переговоры. На двадцать пятое марта был назначен повторный осмотр. Он показал, что опухоль увеличилась, поразив нижние участки дыхательного прохода. Головные боли становились все сильнее. Но и теперь Маккензи не желал ничего обсуждать. Но когда двадцать девятого марта в мокроте кайзера оказался некротический фрагмент хряща, к Маккензи вернулось желание разговаривать. Он уже показал хрящ жене кайзера, представив его в качестве доказательства того, что это всего лишь доброкачественное воспаление хряща, поэтому его диагноз с самого начала был верен. Он внушил супружеской чете такой неуместный оптимизм, что кайзер в своей записке генералу Винтерфельдту написал: «С четверга не случилось ничего, что не внушало моим врачам надежды на лучшее».
Как раз в эти дни погода резко изменилась. Потеплело, выглянуло солнце. В Страстную пятницу, в полдень кайзер впервые совершил прогулку в карете, запряженной четверкой лошадей, по бульвару Унтер-ден-Линден. Эта новость распространилась с быстротой молнии. Так, я, например, узнал об этом уже через минуту после того, как он впервые был замечен там. Это был триумф еще не ставшей популярной телефонной связи. На улицах собирались толпы берлинцев. Все цветочные лавки в округе опустели. Кайзер удивлял своей прямой осанкой, казавшейся несколько неестественной. Окладистая борода и высокий головной убор оставляли открытой лишь малую часть его лица: она была худой и восковой. Мучительное хриплое дыхание, доносившееся из спрятанной под бородой канюли, было слышно в непосредственной близости от него. Но цветы и солнце делали картину убедительной. Тогда я в очередной раз убедился, как легко обмануть людей, выдав желаемое за действительное.
