Возражать на виду всего сброда было бесполезно и я, чтобы не терять времени зря, отправился в свою каюту. К тому же и склянки оповещали о приближении вечера.
Спустившись в своё логово, отделанное сандаловым деревом, я застал пленницу вольно возлежащей на моём рундуке, служившем постелью. На ней была лишь лёгкая накидка из кашемира и сандалии на босу ногу. Золотистые волосы, разметавшиеся по жёсткому ложу, такого же оттенка глаза, как фунты стерлингов притягивали возгоревшийся взор, словно шлюпку к берегу во время прилива. Но я одёрнул себя и, не обращая внимания на собственный кнехт, нагло рвущийся из панталон на волю, решил сначала самоутвердиться отбитой у неприятеля малагой.
Лишь осушив добрые три четверти бутыли и почувствовав прилив сил к голове, я смело направился к своей походной постели. Закалённый боями и, знающий толк в обладании собственностью, старый морской волк вознамерился расправиться со своей добычей!
На ходу сорвав с себя лишние одежды, оставляя для приличия лишь колет и на всякий случай оружие, я рванулся на приступ, может быть, испанки. Однако, непонятливая женщина красноречивым жестом охладила мой порыв, чем вызвала в моей крови ураган возмущения, а из уст поток отшлифованных кабаками выражений. И в порыве справедливого гнева я выхватил из-за пояса пистоль. Ещё миг, и душа этого неразумного трофея покинула бы кров гостеприимного «Летучего лапландца», но как раз этой малости и хватило для того, чтобы с сеньоры слетели не только гордыня и накидка, но и сандалии.
Под женским кашемировым одеянием не было ничего, если не считать голого тела, которое мягкой волной струилось по рундуку, вздымаясь двумя белопенными гребнями на груди и плавно стекая к розовым ступням.
Мой взор покорно заскользил за этой волной, пока не прибился к тому месту, где треугольный стаксель женщины, оплетённый рыжеватыми кольцами телесных водорослей, гордо вздымался опрокинутой вершиной в широко раздвинувшемся створе янтарных берегов тугих бёдер. И здесь мой взгляд уже не поспевал за приливом и путался в этих ржавых зарослях, и терял ход, как парусник в южных морях без кренгования. А затем и вовсе лёг в дрейф посреди двух розовых коралловых рифов, упруго окаймлявших укромную лагуну, в которую хотелось броситься вниз головой без пробкового пояса и надежды выплыть. А тут ещё и два белых перста златокудрой богини пошире раздвинули податливые алые створки атолла, как бы указывая курс моему обезумевшему кораблю, уже поймавшему в свои паруса знойный ветер вожделения.
Обратного пути с поворотом оверштаг не было. И я задраил этот росный и пропахший кампешевым деревом иллюминатор, плотно загнав туда с первого же наведения, свой, захиревший было в морских походах, но ещё вполне приличного калибра ствол.
И сражение началось! Словно битва великого Моргана за овладение Порто-Белло.
Мой восставший галион, подняв все паруса, неудержимо рвался вперёд во влажной ночи тропических широт испанской плоти, страстно желая произвести прицельный залп из всех сорока восьми пушек по ускользающей из-под его бушприта заветной илистой банке в недрах извивающегося тела женщины. Но чем ближе подкрадывалось предчувствие победы, тем яснее проступала для меня необходимость отдаления её сладостного мига. Ведь скоро вступит в силу проклятая шестая статья, и мой приз навсегда поглотит пучина мужской голодной неприхотливости.
И я перебрался на барк. Подняв только бушпритные паруса и постоянно меняя галс на малом ходу, я при томительном штиле начал прогулку по слабой волне в пьянящей близости от безоружного неприятеля.
Скоро настала пора сменить манёвр. Я взмок под колетом, да и шпага несколько стесняла в движениях. Пренебрегая условностями нашего сурового быта, я скинул остатки одежды и оружие и уже более проворно стал авралить испанскую палубу, чувствуя собственным телом её шпангоуты.
Трудился я с прилежанием юнги добросовестно и до той поры, пока вновь не возвысился до капитана галиона под всеми парусами при попутном ветре. И теперь уже никакие течения и мели не могли сбить меня с намеченного курса. Мой стойкий флагман уже не только бушпритом, но килем и форштевнем зарывался в заветную отмель, днищем и бортами осязая смыкающиеся своды трепетного мира женского лона. И я дал залп из всех орудий, не пожалев накопленный вынужденным простоем боезапас, а потом ещё несколько раз накатил орудия, как бы в поисках недобитого противника, а не найдя его, вывел свой корабль из тесной гавани, оставляя за ним белесую, кильваторную струю, рвущуюся из кингстона побеждённой…
Грозные удары сапог в дверь каюты оторвали меня от привычной уже работы. Я как раз в очередной момент примеривался твёрдой рукой раздвинуть кожаные фартуки на запальном отверстии испанской мортиры, чтобы прочистить её своим упорным банником. Но труд мой был напрасен. Команда уже врывалась в покои и требовала выдачи остатков трофея. Оказалось, что шхуна бросила якорь у какого-то острова, и подошло время шестой статьи.
Я горевал у бутылок с малагой двое суток и по тому, как без перерыва веселилось на палубе отребье висельников, ясно представлял тяжкую долю моего длинноволосого приза, переходящего из рук в руки по жребию.
На третьи сутки, уняв печаль потери и просветлев разумом, я выполз на корму, чтобы внести свою обычную и посильную лепту в пополнение запасов вод мирового океана. Но не успели первые капли оросить волну, как меня с головы до пят пронзила острая боль, словно в ствол моего мушкета, так славно отстреливающегося пару суток назад, кто-то вгонял раскалённый шомпол.
Тут же прервав необходимое организму занятие, я внимательно осмотрел свой обессилевший линёк, но явных следов порчи и износа не обнаружил. Вторая попытка завершила-таки прерванный обряд очищения, но прошла, как говорится, в родовых муках и с натуральной слезою в глазах.
Надо ли говорить знающему человеку, что страдания мои не прекратились и на следующий день?
Я впал в тяжёлое и мрачное настроение, словно поп перед совершением казни через повешение, и стал подумывать о собственном пеньковом галстуке, но к счастью для моей шеи заметил, что многие мои собратья мучаются тем же.
Эти горестные наблюдения натолкнули меня на мысль о возможной эпидемии на шхуне, и я припомнил, как некогда страдали всем экипажем от Жёлтого Джека. Однако, новая хворь была незнакомой, а потому более пугающей. А когда вся команда, за исключением Однорукого и кока, стала рыдать и метаться по палубе в предрассветное время, я пошёл к капитану за советом в надежде услышать слово мудрого утешения. Однорукий же в ответ, подло трясясь за свою шкуру, собрал на шкафуте всех страдальцев «Летучего лапландца» и скомандовал: «Концы в воду!», тупоголово полагая, что морская соль поможет нашему горю.
Просидев за бортом около суток, мы не почувствовали облегчения. И тогда старый осёл Билли без обсуждения вынес приговор: «Рубить концы!».
Не знаю, чем бы всё это закончилось, не снизойди до наших страданий Брюхатый Дик. Этот чёртов праведник посвятил нас в историю недуга и указал на его источник.
Оказалось, что в своё время кок сам страдал этой немочью и едва избавился от неё у монахов-бенедиктинцев где-то на берегах французской Европы, заодно переняв от них кое-какие лекарские навыки взамен обета непрелюбодеяния. Дик даже согласился поспособствовать нам в излечении, посчитав, что своими муками мы искупили грех блуда. А за это старый канонический сектант и женоненавистник потребовал от нас клятвы безбрачия и полного отказа от женских и питейных утех. И сверх того – увеличения его доли в общих прибылях. А под самый конец своей проповеди он ещё и больно ударил по нашему мужскому самолюбию, повелев высадить на остров сладкотелый источник наших мук, хотя верёвка с петлёй уже болталась на рее.
