– Но не станут же меня каменовать за этот промах? – резонно вопросил Петроний. – Закидать путника камнями лишь за то, что он в полутьме сбился с пути? Да мне сейчас легче стать брадобреем или лудильщиком, нежели прекратить наши игры до срока. Ведь я уже готов оросить твоё чрево! Лучше не привлекай общество очередным скандалом и опусти голову.
Рубрия не посмела возражать этим справедливым словам, сама готовая взлететь к вершине наслаждения, а потому покорно опустила голову. И супруги с ещё большим рвением принялись за единственно любимую ими разновидность работы.
Да и кому было обращать внимание на такую мелочь семейного недоразумения? Ночь давно перевалила за свою половину, пир уверенно перешёл в оргию, а гости удовлетворяли свои прихоти по своему усмотрению и сообразно желаниям.
Эвника, оскорблённая невниманием Нерона, а более, по причине беременности, давно покинула пирующих. Сам же император, соблазнившись невинностью мальчика-раба, увёл его на удобное ложе в свой отдельный кубикул для отдохновения.
Уже все присутствующие, кроме весталок и стражников, полностью обнажились. Голые тела, за исключением уснувших, двигались и сплетались во всевозможных комбинациях и сочетаниях. Женщины, постоянно меняя партнёров, порой завладевали двумя, а самые проворные и пятью мужчинами. Молодые воины-всадники с криками гонялись за сирийскими танцовщицами и рослыми, искусными в любви, нумидийками, которые грациозно убегали, принимая игру, но и вовремя останавливались, боясь слишком испытывать терпение солдат. Обилие обнажённых тел, вынесенное на всеобщее обозрение, откровение разврата, аромат плоти, умащённой аравийскими маслами, розовая полутьма триклиния, смешанный запах цветов и результата любовных утех, обилие вина и изысканной пищи – всё это вливало новые силы в разгорячённые тела гостей, воспаляя в сознании болезненную страсть к вошедшему в привычную потребность наслаждению.
Даже суровые стражи порядка и безопасности, не покидая своих постов, но не в силах вынести пытку соблазном, самостоятельно развлекались доступной лаской собственных рук. Да кое-кто из более пылких весталок, украдкой просунув руку между складок обрядового одеяния, горячими пальчиками теребил своё, не распустившееся в непорочности, нежное соцветие.
– Клянусь белыми коленями Харит, – говорил, стоя у стены триклиния, сорокалетний претор Друз юной Хрисотемиде. – Твоё тело, сотканное из жемчуга и роз, омываемое по утрам молоком ослиц, достойно богини. Но когда я представлю, как твой стан, подобный телу Дианы Эфесской, и украшенный гирляндами цветов и трав, по вечерам в публичном лупанарии обвивает мерзкими руками какой-нибудь квирит, а его ядовитый червь точит твой благоуханный плод, то готов схватить острую сику и пронзить своё страдающее сердце. О, великолепная! Я изойду слезами, если твоё великодушие не утолит моей печали.
И с этими словами Друз, тайно слагавший по ночам жалостливые поэмы, вместо того, чтобы за несколько сестерций посетить Хрисотемиду в лупанариях притонов Субура и давно утолить свою страсть, наконец-то добравшись до бесплатного угощения, немного присел и начал рукой вводить свой, восставший как родосский колосс, родопродлевающий орган в ещё не очень потрёпанное житейскими ураганами уютное гнездо юной жрицы продажной любви. Девица, привычная к такому роду занятий и не понимающая просительной робости клиента, лишь поудобнее расставила ноги и для напускной скромности, выдернув шпильки из волос, распустила и прикрылась ими словно плащом.
А Друз наконец-то проник в желанный приют мышиной норки своего кумира и начал прытко разрушать её своею сикой до достижения сладких судорог тела и колотья в ногах от неудобства позы.
Тем временем Кальвия, несколько раз доскакавшая на Авле до вершин блаженства, отдохнувшая и уже утомлённая одиночеством, заметила пробегавшую мимо стройную рабыню-фриглянку и, жестом подозвав её к себе, указала на свою, уже славно потрудившуюся и помятую баловницу. Рабыня поняла госпожу и, опустившись между разведёнными и согнутыми в коленях ногами Кальвии, начала вылизывать языком слегка привядшие лепестки и падкий на нежности пестик пышной орхидеи патрицианки.
Возбуждение не заставило себя долго ждать. И тогда Кальвия, повернувшись на бок и уложив фригиянку рядом, но ногами к своей голове, сама уткнулась лицом в её, с жёсткой порослью лоно и, как сразу поняла, никем ещё не востребованное в эту ночь.
Рабыня словно ждала этого и, обхватив пышный зад партнёрши и погрузив голову в пространство между её бёдрами, начала с упоением целовать соцветие Кальвии, полностью обхватывая его губами и проникая языком глубоко вовнутрь.
Римлянка не оставалась в долгу. Лишь когда перехватывало дыхание от слишком долгого и глубокого погружения ртом и отчасти носом во влажные глубины сбережённого в эту ночь заповедника рабыни, она отстранялась от ароматного источника, давая себе передышку, и тут же начинала холёными, с золотыми перстнями пальчиками рук скользить по нежным створкам грота негритянки, и, чувствуя такую же ответную ласку, вновь устремлялась к высотам телесного наслаждения.
Сеницион, пробудившись от стонов и телодвижений развлекающихся женщин, но ещё не вполне пришедший в себя, вдруг обнаружил, что его Вифинийская гроза, его зачахший родовой корень, покоившийся в руке, начал подавать признаки жизни и приобретать вполне осязаемые размеры. И чтобы полностью восстановить не только в помыслах, но и в теле затухшее желание, наместник с величайшим усердием принялся мять и дёргать взбодрившуюся плоть.
Достойное похвалы прилежание не пропало даром, и скоро капли влаги оросили трудовую длань, однако, не вызвав привычного сладкого трепета тела. Эта досадная поспешность любимого органа повергла Сенициона в такое злобное уныние, что с трудом приподнявшись на ложе, он готов был тут же оторвать виновника. Но, взглянув в направлении натруженной ладони, он с печалью и болью обнаружил, что доставил сомнительное удовольствие вовсе не себе, а претору Ватинию, не вовремя оказавшемуся под рукой и уже пресытившемуся спящей подле него девочкой-парфянкой. Сей скорбный факт поверг старика в такое отчаяние, что он, тут же залив в себя две чаши кефалленского, вновь уснул, спрятав под себя блудливые руки.
У лаписта Гемелла общение с весталкой Негодией не переходило границ незначимых разговоров. Её правильные черты лица и фигура танагтской статуэтки околдовали гладиатора почтительной робостью восхищения совершенством. Но с разгулом пиршества, выпитое вино и царящий вокруг хаос грехопадения начали толкать его к посягательству на непорочность весталки и нарушению тем самым всех мыслимых запретов для смертного. Привычный более к действию, нежели к размышлениям, всегда надеясь на силу и всепрощение победителю, Гемелл схватил на руки слабо сопротивляющуюся весталку и устремился с нею во внутренние покои дворца, но на беду, на выходе из триклиния, столкнулся с возвращающимся к гостям Нероном.
Ярость императора не знала границ. Оргия была прервана, а немедленная казнь Гемелла в последний момент заменена на смертельный бой со звероподобным и непобедимым лигийцем Уртом. Да и то лишь потому, что сам Нерон любил кровавые зрелища и потчевал ими плебеев при всяком удобном случае. Вот как раз такой случай и подворачивался.
