Из других мотивов, также довольно частых, следует упомянуть мотив мужчины, помогающего женщине надеть панталоны, и мотив Юдифи. Все эти символические изображения просты и понятны. Но именно благодаря этой простоте, остроумию сатирика удается показать, какая сила в конце концов превращает мужчину в дурака, заставляет его танцевать под дудку женщины, порабощает даже умнейшего из всех, Аристотеля, так что тот покорно тащит на себе эту ношу весь долгий и трудный жизненный путь, – то чувственность, овладевающая мужчиной. На всех этих картинах художник изображает женщину исключительно как воплощение чувственности, предстает ли она перед нами обнаженной, как на большом рисунке по дереву Ганса Бальдунга Грина, или в костюме, как на превосходной гравюре Луки Лейденского.
«Филида верхом на Аристотеле». 1503 г. Художник Ханс Бальдунг
Ирония его собственной судьбы обессиливает мужчину: то, что его делает божеством, вознося на небеса, исполнение его назначения делает его вместе с тем рабом его рабыни. Таков простой и вместе глубокий смысл большинства этих символических карикатур. Частая обработка этой темы в эпоху Ренессанса доказывает еще следующее. Во-первых, что эти листки хотят быть больше чем простыми карикатурами на комическую фигуру мужчины, находящегося под башмаком у женщины, что в лучших из них мы имеем перед собой сатирическую характеристику того средства, которым женщина вообще господствует над мужчиной, а во-вторых, что чувственность была господствующим принципом в жизни Возрождения.
Высшим законом брака во все времена была взаимная верность. Если эпоха Ренессанса ставила брак так высоко, то еще выше ставила она брак, построенный на взаимной верности супругов: «Одно тело, две души, один рот, одно сердце, взаимная верность и обоюдное целомудрие, здесь двое, там двое и все же соединены воедино постоянной верностью…»
Так пел уже миннезингер Рейнмар фон Цветер. Эпоха Ренессанса пела не менее восторженную хвалу супружеской верности в сотне самых разнообразных мелодий. «Нет лучшего рая, чем брак, где верность, как у себя дома». «Где верность, там рай на земле». Без верности невозможно супружеское счастье. Муж, уходящий от доброй жены к другой, сравнивается со свиньей, валяющейся в луже. Шперфогель пел: «Если муж уходит от доброй жены к другой, то он подобен свинье. Что может быть сквернее этого? Он оставляет чистый источник и ложится в грязную лужу».
Верная жена беспощадно отплачивает тому, кто хочет ее совратить с пути добродетели. Порой она как бы склоняется на его предложения, но только для того, чтобы указать ему на дверь таким недвусмысленным путем, что у него навсегда пропадет желание «пристать к честной женщине».
Если же романтики-апологеты прошлого видели в таких изречениях и примерах указание на общее состояние нравов, то они, конечно, ошибались. Они приписывали всему обществу то, что было свойственно лишь известным классам, в экономических условиях которых коренилась подобная идеология. Этими классами были мелкая буржуазия, пролетариат и часть мелкого крестьянства.
Мы уже говорили об экономических причинах важности упорядоченного хозяйства для мелкой буржуазии и отсылаем читателя к этим страницам. Пролетариат находился в тех же условиях. К тому же его интересы были теснейшим образом связаны с интересами цехового ремесла, и благодаря малому тогда еще развитию в нем классового сознания он вращался всецело в идейном кругу мелкой буржуазии. Надо принять во внимание и то, что пролетариат наряду с мелким крестьянством испытывал на себе как раз отрицательные стороны великого экономического переворота, происходившего в жизни. Разложение феодального общественного уклада первоначально не только не принесло ему освобождение от злой доли, но даже страшно усилило его тяжелое положение. Бедность стала массовым явлением, а нищета отдельных лиц доходила до ужасных размеров. Ни один солнечный луч не улыбался пролетарию, из несчастного случая нужда превратилась в неотвратимую судьбу, тяготевшую над всей жизнью. Последствием этой нищеты стало то, что в пролетариате повсюду развилось безусловно аскетическое мировоззрение, а последнее исключает свободное, а еще более – разнузданное половое общение, ибо оно предполагает всегда радостное пользование жизнью и жизнерадостное миросозерцание.
Если это верно относительно пролетарского брака вообще, то отсюда можно сделать ряд прочных умозаключений относительно коммунистических сект, развившихся тогда среди пролетариата. Так как последние были не чем иным, как результатом аскетического миросозерцания, сложившегося неизбежно среди пролетариата, то отсюда следует, что все заявления историков о пропаганде этими сектами и в особенности о практическом ими применении общности жен в смысле сладострастной разнузданности не более как бессмыслица. Это подтверждается мало-мальски серьезным историческим анализом. Ни у одной из этих сект нельзя открыть и малейших следов существования общности жен. Верно как раз противоположное: нигде адюльтер не карался так строго, как именно в многочисленных коммунистических сектах XV и XVI веков.
Обычной формой наказания было изгнание из общины, стало быть, самая тяжелая форма опалы. Такие же суровые воззрения царили и у мюнстерских анабаптистов, оклеветанных в продолжение столь многих столетий. Никогда в Мюнстере, пока там господствовали анабаптисты, не царили разврат, половой коммунизм и т. д. Указ, которым городской совет начал свое правление, налагал за прелюбодеяние и соблазн девушек смертную казнь. В таком же духе сурового запрета всякого внебрачного полового общения выдержаны и все прочие указы и апологии, которыми анабаптисты отвечали на возводимые на них обвинения. Единственное необычайное, что происходило в Мюнстере, состояло в приспособлении организации домашнего хозяйства к ненормальным условиям, царившим в осажденном городе, с которым враждовал целый мир.
Из-за убыли мужского населения на восемь или девять тысяч женщин приходилось только две тысячи мужчин. Существовало немало хозяйств, состоявших только из женщин, служанок и детей, лишенных мужской защиты. Это неизбежно приводило к разным осложнениям, тем более что среди мужчин было много холостых солдат. Соединение нескольких домашних хозяйств под покровительством одного мужчины, практиковавшееся осажденными в Мюнстере, не имело, стало быть, ничего общего с полигамией. То было не половое, а экономическое объединение. И не найдется ни одного серьезного доказательства, которое опровергло бы такое положение, зато тем больше есть данных в пользу царившей там суровейшей чистоты нравов.
Продолжавшееся столетие клеветническое изображение мюнстерских анабаптистов, как словесное, так и пластическое – еще ныне гравюру Виргилия Солиса, особенно цинично изображающую быт бань в эпоху Ренессанса, толкуют как изображение «бани анабаптистов» в виде орды, отдававшейся бесстыдным оргиям сладострастия, – объясняется, конечно, отнюдь не неведением. В особенности тогда все прекрасно знали, почему в это мощное пролетарское движение так бессовестно вкладывалось совсем иное содержание. Движение мюнстерских анабаптистов было самым грозным возмущением угнетенного народа этой эпохи против своих поработителей. А везде там, где народ вставал во весь свой героический рост, охранители «порядка», против которых он возмущался, забрасывали его грязью.
