Глянув на листок, Надежда Викторовна слабо охнула, поперхнулась слюной, но видя, что бритоголовый «секьюрити» нетерпеливо заерзал на стуле у входа, механически выгребла из кошелька все до остатка на подставленную тут же пухлую ладошку продавщицы.
Судя по тому, что та, не считая, зажала деньги в кулак, и не стала отбирать покупку, расчет ее устроил, что, само по себе, крайне удивило Коробейникову.
— А открыть-то можно? — краснея от собственной дерзости спросила она.
— Конечно! — размалеваная широким жестом руки пригласила ее не церемониться. — Ведь духи уже ваши, и как предмет личной гигиены возврату не подлежат! Открывайте, душитесь и смело выходите на улицу: успех у мужчин вам обеспечен! А если встречные женщины будут спрашивать, а они непременно спросят — будьте уверены! — где продается такое чудо, уж вы не поскромничайте — назовите адрес нашего салона!
Замирая от возбуждения, как за битфордоф шнур, Надежда Викторовна дернула за алую ленточку. Внутри коробка на оранжевой шелковой подкладке желтел продолговатый флакончик французких духов с пульверизатором.
То ли от того, что она впервые в жизни держала настоящий французкий парфюм, то ли от невосполнимой утраты практически последних средств к существованию, руки Надежды Викторовны предательски дрожали.
На золотой наклейке было крупно выдавлено английскими буквами «Shanel N5» и под этим помельче Paris. Коробейникова благоговейно погладила флакон и осторожно дотронулась до пульверизатора. Ободок вокруг него ей чертовски что-то напоминал, но она никак не могла вспомнить, что именно.
Наконец, решившись, она зажмурилась и нажала на пульверизатор. Из черной точки вырвалось грозное шипение, но ни единой брызги. С дурацкой улыбкой она нажала еще раз, и еще… потом взболтала, как баллончик с хлорофосом, и даже перевернула вверх дном.
Глаза девицы то разбегались в разные стороны, то сходились на переносице, а «секьюрити» возмущенно привстал со стула. Никто не знал, что нужно говорить в подобном случае, и нужно ли вообще что-нибудь говорить.
А Надежда Викторовна, перевернув флакон с духами, увидела на дне точно такую же золотую наклейку. На ней теперь уже русскими буквами, но как-то не совсем по-русски было нацарапано: Шанель N5. Кооператив «Полония». Варшава. Теперь она по очереди читала обе наклейки и, чувствуя, как глупеет прямо на собственных глазах, тупо повторяла:
— Париж-Варшава! Варшава-Париж! Скажите пожалуйста!
И только тогда она вспомнила, на что, собственно, похож ободок пульверизатора. Как две капли воды он был похож на крышку от бутылки с подсолнечным маслом, только тот был металлического цвета, а этот желтого и с дыркой посредине.
Надежда Викторовна вопросительно подняла глаза на длинную, похожую на книжку-раскраску, может быть, хозяйку магазина, но та с достоинством салонной дамы опередила ее:
— Ну да! А че? «Шанель N5», но из Варшавы! Сделано по эсклюзивной лицензии. А вы хотели бы за свои деревянные, как за доллары — прямо из Парижа?!
— Но вы же сами сказали, что они от ку…ку…тютюр! — с трудом выговорила последнее слово Надежда Викторовна.
— От кутюр! — уже совершенно бестрепетно заверила ее салонная красавица. — Но не парижских, а польских. А че! «Шанель» она и Варшаве — «Шанель!»
И уж совсем с чувством оскорбленной невинности звонко выкрикнула:
— Да какая, боже мой, разница!
Глава 21
Как она покинула странноприимный салон, как добралась домой — пешком или на троллейбусе — как не перепутала дверь на лестничной площадке и открыла именно свою, Надежда Викторовна не смогла бы вспомнить даже за пять минут до смерти, когда вспоминается все-все — и то что было, и то, чего никогда не было, и то, чего просто не могло быть.
Но и на следующий день она отчетливо помнила, что потом до вечера просидела на кухне, прижимая к груди коробок с названием «Шанель N5», боясь извлечь на свет флакон с божественными французскими духами от польских кутюрье и пульверизатором от бутылки с подсолнечным маслом.
Короче. Она так сидела-сидела… а вечером, когда тени на кухне сперва стали пугающе отчетливы, как первые глубокие морщины, а потом налились чернотой и расплылись в пространстве, и чайник, который она уже в пятый раз кипятила, так и не выпив ни одного стакана чая, полностью обезголосил… словом, Надежде Викторовне пришло в голову, что с нею давно уже играют в какую-то зловеще-загадочную игру без названия. И, что самое неприятное, она все время проигрывает, а кто в этой игре выигрывает — непонятно. И если она прямо сейчас, не выходя из кухни, не придумает ей подходящего названия, а, главное, не поймет, какое отношение имеет к этой игре и тот чумазый лотерейщик-кавказец, и всенародная судья, и размалеваная девица из салона, и бесчисленное множество совершенно незнакомых людей, от одного вида которых хочется хохотать, выть на луну и плакать одновременно, название придумают другие, и тогда уж ей точно никогда не научиться жить в этой смутной стране без зарплаты, работы, горячо любимого мужика и надежды, что оставшейся жизни все же хватит, чтобы все это заполучить, и при этом не умереть, как один, в борьбе за это!
И уже в абсолютных потемках Коробейникова вскочила со стула, подбежала к окну, одернула занавеску и, распахнув его настежь, выглянула наружу. Но снаружи было также темно, как и внутри, на кухне, во всей квартире, как может быть темно только в переходный период от социализма к беспробудной вечности, то есть от, так называемого, светлого прошлого к, так называемому, темному будущему, а еще потому, что рынок внизу по ночам не освещался в целях экономии электричества, как впрочем по той же самой причине не освещался и весь остальной город, кроме площади Павших революционеров, внутренних дворов многочисленных зон в черте этого же города и крылечек обкома и горкома партии. Весь остальной мир освещали только тусклые окна домов да фары редких в эту пору машин, но ходили упорные слухи, что скоро и электричество тоже будет выдаваться строго по карточкам и наступит полная ГОЭЛРО, то есть полярная ночь, но без северного сияния и круглый год.
Вдруг Надежде Викторовне показалось, что зазвонил телефон. Очень громко и требовательно. Она уже было дернулась в сторону коридора снять трубку, но вовремя вспомнила, что телефона у нее нет. А если бы и был, то нет таких друзей, которые могли бы ей звонить заполночь.
— Игра воображения! — уверено произнесла она, но звонок все еще звенел в ушах.
К тому же произнесенное вслух в который раз за последние два дня слово игра насторожило и озадачило.
Где-то далеко внизу тяжело хлопнула парадная дверь. В последнее время двери кругом ставились железные, иногда и с кодовыми замками. Но замки были местного производства, а потому впускали кого нипопадя, кроме хозяев своего же подъезда. Часто жильцы забывали код и стучали в окна первых этажей, требуя открыть непокорную дверь. В конце концов, благодаря общим усилиям замки ломались, и тяжеленные двери противно хлопали под напором уральского ветра.
