— Что? Заметно?
— Мне — да.
— Черт его знает, Акиф. Просто сижу вот здесь и думаю, а за каким… это все?
— Что «все»? — не понял старшина.
— Да вот это все — служба, наряды, учения, нервы, в конце концов? Ради чего? Живут же другие? Торгуют, воруют и при этом живут в достатке. А мы? Чем мы их хуже, Акиф? Бросить все к едрене фене и податься в коммерсанты, на рынке шмотками торговать, а, Акиф?
— Не то говоришь, командир. Не думая говоришь. Ты просто устал. Это пройдет — ты сам знаешь.
А уволиться? Уволиться сейчас легко, но как ты пацанов, которые в тебя верят, бросишь? Не представляю. Зная тебя — не представляю.
— О чем базар, военные? — в канцелярию вошел Вова Чирков. Он, как всегда, был подвижен и жизнерадостен. — Акиф? Чтой-то ты с командиром сотворил? Он же чернее тучи.
— А ты у него спроси, Володь. Захандрил, в тоску ударился твой дружок.
— Да? Так мы это мигом исправим. А ну, Сань, доставай тару. Акиф? Ты куда? Давай присоединяйся — третьим будешь.
— Да нет, Володь, у меня служба, вы уж без меня.
— А у нас, можно подумать, выходной. Смотри. Насильно мил не будешь. Пьянка — дело сугубо добровольное. У тебя, Сань, тушенка есть? И водичка? А то у меня спирт — у начальника ГСМ раздобыл. Разбавить не помешает.
— В тумбочке есть банка тушенки, а за водой дневального отправь. Хлеба вот только, по-моему, нет.
— Да кто ж тушенку с хлебом ест? Это извращение, я считаю. Дневальный! А ну-ка, боец, принеси нам графинчик свежей водицы. Сань, а с чего ты вдруг депрессняк словил? Утром вроде нормальным был?
— Не знаю, Володь. Может, это с похмелья?
— Точно! У меня взводный один, Петруха Бирюков с утра не похмелится, считай, день пропал. Так и будет как тень из угла в угол метаться. Опрокинет стакан-другой человек, и желание работать появляется, и настроение выше крыши. Так что, судя по всему, у вас один и тот же синдром.
Чирков достал походную фляжку, увеличенную в объеме выстрелом холостого патрона, перелил половину в бутылку, смешал спирт с водой.
— Сейчас остынет немного, и в путь. Где кружки? Доронин выставил две кружки по двести пятьдесят граммов, открыл банку с тушенкой.
— Наливай.
Володя разлил бутылку на две равные доли.
— Ну что? За тех, кто в сапогах?
— За них. Друзья выпили.
— Фу! Тяжело пошла. — Вова фыркнул и мотнул головой. Закусив с ножа небольшим куском говядины, закурил. То же сделал и Доронин.
— Чем спирт плох, Сань, это тем, что после него сушняк страшный — полное обезвоживание организма. Пьешь потом, как верблюд.
Канцелярия постепенно, но быстро заполнилась клубами табачного дыма, создавая обстановку, соответствующую проводимому мероприятию, и настраивая на общение.
— Вот наши прапора борзеют, Сань! Вообще беспредел какой-то. На складе автослужбы движок камазовский стоял, почти новый. Я на него давно глаз положил. У меня на моем мотор на ладан дышит. Хотел через начальника службы выбить замену. В принципе, договорился и пошел сегодня на склад посмотреть комплектацию, а там… пусто. Ты понял? Спрашиваю Ашира — прапорка со склада, — кто движок забрал? Какой движок? Непонятку строит. Я говорю, ты в себе? Камазовский движок. А-а, отвечает, так нет его. Ну я это и сам вижу. Куда дел — допытываюсь. А ты, говорит, у зампотеха спроси, чего меня достаешь? А сам. лыбится масляной, довольной рожей. Третью машину сменил, сидя на складе.
— Может, на другой «КамАЗ» поставили? У них автослужба, им и решать, — высказал свое мнение Александр.
— Да куда, Сань, ставить? Кроме моей кошелки, остальные «КамАЗы» новые!
— Да идут они, Володь. Чего ты на этом движке зациклился?
— Да я сам, может, его спихнул бы? Не жирно им, в одну харю-то?
— Вот повысят тебя, тогда и будешь толкать и спихивать все, что захочешь.
— Повысят? Уже. Под сокращение отправят — это вернее. Там, в штабе, что-то затевается. Я у Мухамедзяна, помощника начштаба, интересовался. Но и он точно не знает. Ходят, говорит, слухи о сокращении, но кого, чего — неизвестно.
— Тебя не сократят — ты один спец по минам.
— Да мне все равно! Пусть сокращают. Я подрывник, Сань, на гражданке работу, найду, будь уверен.
— В криминале?
— А хоть и так? Буду баксы лопатой грести.
— Помечтай.
— Ладно, Сань, давай кружку.
Он вылил остатки. Выпили. Закусили.
— Хорош, Сань, о работе. Ты мне вот что доложи — как насчет Катюши?
— Какой Катюши? — сразу не понял Доронин.
— Здрасьте вам! Девушка из комка. Утром пиво у нее пили. Забыл?
— А! Вот ты о чем? И что, собственно, как?
— Ну ты даешь. Ты утром обещал о ней подумать?
— Я не пойму, Володь, чего ты-то завелся с этой дамой? Ну симпатичная, и что? Пусть даже нравится, что из этого? Их таких в поселке много, что же теперь, за каждую юбку хвататься?
— Нет. Спиваться потихоньку. Это как раз на руку Куделину. А так, может, жизнь по-новому пойдет. Что я, не вижу, как плохо тебе? И, как друг, обязан помочь. Один из вариантов помощи — предложение познакомить тебя с Катей. Это же ни к чему не обязывает? Сложится — хорошо. Будет кому дома тебя ждать. Семью обретешь, жизнь наладится. Нет? Ну на нет и суда нет.
— Ты считаешь, я нуждаюсь в опеке?
— Да не в опеке, дуролом. Я же сказал, в поддержке. А это разные вещи. Ну что? Пошли к Катюше?
— Может, завтра, Володь?
— Завтра я в наряд заступаю, дружок, а один ты не пойдешь. Так что давай двигай телом.
Друзья вышли из казармы и через плац, мимо штаба части, направились к КПП.
После прохождения медицинской комиссии и веселой помывки в бане новобранцев привели в казарму. Команда, с, которой прибыл Костя, окончательно формировала роту по наличию личного состава. Там, в подразделении, молодому пополнению выдали военную форму и предметы армейской атрибутики, которые следовало пришить и подшить. Это весьма нудное для новичка занятие проходило под пристальным контролем старшины. Погоны, шевроны, подворотнички следовало разместить и закрепить на обмундировании в строгом порядке, что мало кому удавалось сделать с первого раза. Обстановка царила нервная. Колян, пришив на совесть погон, надел китель, посмотрел на себя в зеркало бытовки и матернулся:
— Во, блин! Ровно ведь шил, а он завалился назад.
Опять отрывать, мать его! Может, нагрузить кого? По сноровистей?
Но вокруг такие же злые лица с исколотыми пальцами. Колян тяжело вздохнул, в сердцах срывая неудачно пришитый погон. Тот не хотел отрываться, что еще больше взбесило Николая:
