— О службе.
— Нашел о чем думать. Что ей, службе, будет? Идет она и идет. Хреново, правда, в последнее время, но это от нас, Сань, никак не зависит.
— Тебе все равно, что будет дальше?
— Мне не все равно. Но что ты можешь предложить? Плясать под дудку Куделина? Ты как хочешь, а я не буду.
— Я вообще думаю уволиться. Завтра подам рапорт на отпуск, отгуляю как следует, а потом — пошло оно все к черту! Квартира есть, работу найду.
— Ну и что тогда нос вешать? Что мы, на гражданке не пристроимся?
— Ты что, тоже решил уволиться?
— Нет, буду ждать, пока Куделин и такие, как он, выгонят. И потом, вместе нам легче будет устроиться в жизни. Создадим какое-нибудь ЧП. По крайней мере, зарплату месяцами ждать не будем. А Куделину я, Сань, гадом буду, в пятачину все же заеду от души. За все его гнидство.
— Солдат бросать жалко. Верят они в нас, Володь.
— Верят. Но верят потому, что такие мы, как есть. Если же изменимся и станем подхалимами, поверь мне, отношение к нам быстро изменится. Так что, Сань, давай решать прямо сейчас, уходим?
Доронин задумался. Ответь он сейчас утвердительно — и все, надо идти до конца. Посоветоваться с Катей? А что она может посоветовать, не зная систему, в которой ему приходится крутиться? Подумать еще? А смысл? Думай не думай, но выбора нет. Куделин свой первый шаг уже сделал, заменив взводного Андреева на Панкратова. Именно на Панкратова — такого же карьериста и себялюбца, как сам. Ясно, что вопрос о снятии с роты его, Доронина, уже решен Куделиным. Так что же тогда думать, пытаясь найти выход, которого нет? Да. Надо уходить. А солдаты? Они поймут. И будет лучше, если они увидят, что офицер уходит, не изменяя своим принципам, чем предательство в личных, корыстных целях. Именно предательство по отношению к своим подчиненным. А это не прощается.
Чирков молча курил, не втягивая друга в разговор, давая ему проанализировать ситуацию и окончательно принять решение. Для себя Володя решил — марионеткой он не будет ни в чьих руках. И увольнение — вопрос решенный. Он ждал, что скажет друг. Доронин наконец нарушил молчание:
— Уходим, Володь. Но сначала отпуск. Вернусь — рапорт на стол. Решено!
— Ну а я начинаю завтра же. Пойду к Куделину, брошу рапорт и еще парочку слов ласковых, чтобы ускорил процесс. Я устрою ему напоследок цирк, где клоуном выставлю его, поганца.
— Брось, Володь, тебе это надо?
— Еще как. Отыграюсь я на нем, отыграюсь. Всю правду-матку ему в глаза выскажу.
— Это твое дело. Пошли домой?
— А как же общая вечерняя поверка?
— Пошла она к черту! Панкратов пусть тренируется, а я лучше с Катюшей вечер проведу.
— Пошли. Только я в роту позвоню. Предупрежу старшину.
Доронин вместе с Чирковым вышли из канцелярии. Александр приказал дневальному вызвать старшину. Тот тут же появился из своей каптерки.
— Вызывали, товарищ старший лейтенант?
— Слушай, Акиф, где у нас сейчас Панкратов, не в курсе?
— По-моему, в штабе, мне он не докладывает.
— Он никому не докладывает, кроме Куделина. В общем, передай ему — пусть выводит вечером роту на Общую поверку. Меня не будет.
— Что так?
— Не хочу!
— Складываешь крылья, командир?
— Правильнее будет сказать — обрезают их мне, Акиф.
— Слышал уже. Что дальше-то будет?
— А ничего. Служба будет для тебя. Ты мужик деловой, можно сказать, незаменимый. Служи, старшина.
— Завтра на подъеме будешь?
— Вряд ли.
— Ладно. Я приду. Плохо все это, Сань, очень даже плохо.
— Кто бы спорил, мой нерусский друг. Ну давай. Будут вызывать — посыльного зря не гоняй. Не приду.
— Понял.
— До завтра, Акиф!
— До завтра, — вздохнул старшина, понимая, что и в его жизни наступают изменения, и далеко не в лучшую сторону.
Куделин претворял намеченные планы в жизнь. Он отпустил Доронина в отпуск, одновременно назначив старшего лейтенанта Панкратова исполняющим обязанности командира роты. И в подразделении Доронина ненавязчиво установленный и тщательно поддерживаемый Александром порядок стал быстро меняться. Панкратов не считал нужным вникать во все проблемы жизни подразделения, перевалив свои обязанности на плечи взводных, а в большей степени на сержантов. Прапорщик Мамедов один еще как-то старался сохранить то, что было достигнуто ранее. Но постоянно натыкался на замечания и. о. ротного. Панкратов, уверенный, что Доронину уже не командовать ротой, устанавливал свои, выгодные только ему порядки. А выгодно ему было лишь внешнее благополучие, держащееся на диктате старослужащих. Он стоял на стороне таких, как Гольдин, считая, что они своими методами вполне в состоянии удержать роту в подчинении.
Атмосфера в подразделении изменилась. Теперь молодой солдат мог обратиться к командиру лишь по инстанции, часто через того самого сержанта, который и творил безобразия. И никаким другим путем. Панкратов резко обозначил грань между собой и остальными подчиненными. Из форм воспитательной работы практиковалась одна — еженедельные совещания с сержантским составом, где последние докладывали о том, что у них все в порядке, или называли нарушителей, с которыми следовало разобраться. В число первых нарушителей, естественно, попали Горшков с Ветровым. Друзья не хотели мириться с явным произволом старослужащих и как могли сопротивлялись.
Готовясь к заступлению в наряд, Костя с Николаем сидели в курилке, где последний, как всегда, изливал душу другу.
— Слышал я, Кость, Панкрат в канцелярии базарил, что не будет, мол, Доронин больше ротным.
— Может быть.
— Неужели Панкрата поставят?
— Да какая теперь разница?
— Это тебе никакой разницы, по весне чухнешь отсюда, а мне оставаться. А че, интересно, с Дорониным сделают? Может, вместо нашего чухана взводного определят? Это было бы хорошо.
— Коль, чего гадать на кофейной гуще? Здесь без нас все решают.
— Да я понимаю. Но, согласись, неплохо бы было, чтоб Доронин стал нашим взводным. Хоть сержантов немного прижал бы. А то, в натуре, полный беспредел устроили. Как что — наряд, будто других взысканий нет. У меня уже этих нарядов штук десять вне очереди. А если еще и по очереди, то точно месяц голимый с тумбочки не слазить. А столовая, караул? Шизануться можно. Гольдин знаешь что сказал? Сгною, говорит тебя, Горшков, на тумбочке.
— У меня то же самое, Колян, деды, как клещи, вцепились.
— Но я, Кость, молчать не буду. Я Гольдину так и сказал: уши тебе ночью обрежу, будешь как азиатская овчарка. В самый раз получится.
— И он это проглотил?
