Приняв в конце дня, как заслуженную награду, ванну, полную хвойной пены, я совершенно точно осознал, что сегодня у меня трудностей со сном не будет – я был выжат и морально, и физически. Хотелось добавить, что и материально – но я не стал делать этого даже в мыслях, чтобы не сглазить все еще маячивший бонус.
Впервые, с воскресенья, я почувствовал заслуженную гордость, что не закурил. Думаю, что читатель согласится со мной – причина была более чем уважительная, и я нисколечко не винил бы себя впоследствии, если бы мне не удалось избежать соблазна затянуться любимым ядом.
Но я себе этого не позволил. Именно так определяется целеустремленность – это когда ты идешь вперед, невзирая на отсутствие выходных дней и удобной обуви; не обращая внимания на мнение окружающих; не ища уважительных причин или оправданий, чтобы остановится; и несмотря на тот пустяк, что ты уже вторую неделю мертв…
* * *
Киллер дядя Вова очень сильно огорчался, когда его называли Вован. Его близкие и знакомые об этом знали, и так к нему не обращались. Ну а те, кто рисковал именно этим словом обозначить коренастого, заикающегося блондина лет пятидесяти, рисковали очень сильно. Потому что Вова, хоть и не был вспыльчивым, зато обладал хорошей памятью, и она, в отличие от стандартной человеческой способности воспроизведения прошлого опыта, не стремилась со временем затереть негативные моменты из его жизни, своеобразно отретушировав былое.
Вова одинаково хорошо помнил и комплименты, и оскорбления, и победы, и поражения. Правда, картины из его прошлого были всегда статичны, но запечатлевали, как правило, самый значимый момент волнующего события, с лаконичными субтитрами.
Вот – давний снимок высокого разрешения, слегка обработанный сепией прожитых лет, когда дед взял его впервые на рыбалку, и мастерски насадив единственной рукой вертлявого червячка на крючок № 5—0,2—10, поплевывает на него. Надпись была примерно такая: «Даже если ты опытен и располагаешь хорошей оснасткой, поплевать никогда не помешает».
А вот воспоминание недельной давности: Гурон, опухший от трехдневной пьянки после удачного скачка
[1], лыбится и орет на весь кабак, брызжа слюной: «Вован, кореш!». Здесь надпись гораздо ворчливее и лаконичнее: «Замочу дэ́била» – именно так, и никак иначе. Когда его в детстве пытались поправить, что правильно говорить не «пионэр», а пионер, Вова бычился и замыкался.
Из-за чего у него на постоянное место жительства устроилась такая настойчивая привязанность к «велосипэдам, крэмам и музэям», точно сказать не мог никто. Хотя, вроде бы, его однорукий дед – герой Великой Отечественной, умерший от последствий военных ран и дешевого портвейна, когда юному Вовке было 6 лет, произносил эти слова именно так. Дед очень любил внука, а внук – деда. И день, когда доброго старика не стало, был худшим в долгой (для такой профессии), жизни дяди Вовы…
Сегодняшнее воскресенье было для него рабочим днем. А это значило, что в это воскресенье, с легкой руки дяди Вовы, кто-то должен усопнуть. Подходя к адресу, он, незаметно для окружающих, сплюнул трижды – но выглядело это так, будто он просто оглянулся через левое плечо. «Ну что за дуги
[2], все не как у людей», – поморщился Вова, глядя на торчащую чуть ли не в центре открытой всем ветрам площади Пасечников дверь нужной квартиры…
* * *
В ночь с субботы на воскресенье ударил мороз. Не сильный, но все же. Первый мороз за всю осень – когда до декабря осталось каких-то 10 дней. Странная осень.
Для того, чтобы не торчать дома, где даже стены напоминали об Ирине, я поехал навестить родителей, где и пробыл полдня. Там старался быть веселым и вовсю изображал, что ничего плохого не произошло. Трепался ни о чем, выслушивал многочисленные новости большого двора, где прошло мое детство. На вопросы об Ирине отвечал уклончиво, но полагаю, мама что-то заподозрила. Я плохой актер, поэтому, думаю, заподозрить меня было несложно.
Во время обеда и очередного маминого короткого рассказа о Ленке из четвертого подъезда, я только и делал, что думал об Ирине Ериной и наших с ней бывших отношениях. В результате этих копаний вдруг отчетливо вспомнил, как однажды спросил у Ирки: «А как правильно пишется твое имя – Е-рина или И-рина?», и она мне ответила: «Правильно – Кулешова!». После этого остатки моего настроения стремительно ухнули в прошлое, и я, насильно что-то дожевав, распрощался и уехал на Пасечников.
Плеер немного помог отвлечься по дороге, но минорную тональность не изменил. Я открыл дверь своей квартиры, и лениво переступил порог – было ощущение, будто что-то забыл сделать. Ощущение, что не нужно заходить домой, а нужно побыть именно снаружи. Даже площадной ветерок потащил меня обратно вместе с дверью – но я оказался сильнее. Махнул рукой – если что-то действительно нужное, вспомню потом.
Джина видно не было, я разделся и нацепил гостевые тапочки, тут же прилипшие к ногам – похоже, они вчера пили Бейлиз вместе с Ириной. Такой десерт на ногах носить не хотелось, и мыть тапки сейчас – тоже. Я в носках протопал в темную гостиную, щелкнул выключателем и пошел открывать форточку дальнего окна. Проходя мимо напольных курантов, которые Ира не стала забирать, я услышал слегка заикающийся, смутно знакомый басок:
– П-привет тебе от С-свина, – я развернулся на голос, и мимо меня, тихонько пукнув в длинном теле глушителя, пролетела свинцовая оса, ранив высохшее тело Густава Беккера и заставив его жалобно звякнуть.
– Ёчики – м-маёчики, впичужили
[3]заказик. Ты что-ли, К-Крашанок? – на меня с дивана смотрел дяденька в слесарной спецовке, серьезный, словно пушка в его руке.
Отчего-то стало ясно, что пуля досталась бедному Беккеру, а не мне, именно потому, что я – Крашанок. А вовсе не из-за нетвердой руки или дефекта зрения заикающегося человека на диване.
– Ну? – вот когда понимаешь, сколько стоит последняя минута жизни. Я хотел заказать две, и потолще. И потом повторить, продлить, влюбиться и жениться на этих продажных коротких шлюшках. Впрочем, я их уже любил, и мысленно умолял не покидать меня…
– Не признал? – человек, каким-то образом узнавший меня, начинал проявлять неудовольствие.
У меня было два варианта – врать, или врать изобретательно. Просто врать этому матерому волку было глупо – его серые глаза буравили меня не хуже банковского сканера сетчатки. Чтобы врать изобретательно, нужен был, как никогда, мой дар – но мы с этим слесарем револьверных станков не смотрели в одном направлении, и не прикасались к одной и той же вещи. Я уже начал читать «Отче наш», старательно щипая себя левой рукой за собственный окорочок – в целях улучшения работы буксующего мозга, когда меня осенило…
