В каждом движении корефана чувствовалась скрытая мощь, которую не сточила даже неволя. Лицо у Славы было крепкое, скуластое. Казалось, двинь кирпичом, не сморгнёт. Сломанный в драке нос, серые, спокойные глаза. Этакий скифский богатырь — напоминание потомкам русичей об их дальних предках.
— Будешь? — неопределенно предложил я, сам не зная, что именно.
— Не откажусь.
Я потянул ручку холодильника, в котором обнаружились пластиковые контейнеры, одноразовые подносики в фольге, ещё какие-то мешочки и обертки, занимающие все три полки. Ой, ё!.. Неужели весь этот закусон я сам наковырял? Я долго и с недоумением взирал на бардак, пока наконец не увидел в самом низу две целые бутылки водки, за которыми и потянулся.
Сбросив на пол пустые картонные тарелочки, я выставил остатки заливного, блюдо с засохшими раками, какой-то сырок и пол-литровую бутылку «Смирнофф». В дополнение к ним прибавил распотрошенный пакет картофельного пюре и поставил чайник на огонь.
— Давай за… — я замялся, не в силах ничего вообразить.
— За встречу.
— Верно. — Я разлил по стаканам, плеснув себе на два пальца. Мы чокнулись.
— Эх, хороша!
Мне также полегчало, но на этом я решил остановиться — подлечились, и будет. Еще пошарив в холодильнике, я извлек банку с болгарскими огурцами и налил себе рассольчику.
— Ты пей, — сказал я Славе, — а мне пора останавливаться.
— Ну, давай, — хмыкнул корефан, обрадованный угощением. Врезать он был не дурак.
Я дернул рассолу и даже начал приходить в себя. Отлично. Сейчас поедим, и станет совсем прекрасно. Чайник закипел. Я выключил его и приготовил пюре.
— Ништяк живешь, — заметил Слава.
— Эге, — ответствовал я. — В термах патриции предавались оргиям с гетерами. А я чем хуже?
— Промышляешь копаниной?
— И не говори. Вот прямо сейчас займусь.
Пока пюре остывало, я выгреб из холодильника упаковочный хлам и затолкал его в мусорное ведро. Раскопки привели к интересным результатам — в морозильном поддоне я нашел пачку намокших купюр, среди которых попадались баксы. Это значило, что я обнулил заначки и на жизнь осталась лишь имеющаяся на руках сумма.
— Видел, как я лавандоса накопал? — похвастался я.
— У тебя там сейф, что ли?
— Нет, — я вернулся к столу и затолкал банкноты под телефон, — зелень храню, чтоб не завяла. А у тебя как дела?
— Вышел по УДО.
— Какое тебе УДО с твоими залётами? — изумился я. — Да ты и «красным» никогда не был.
— Я знаю, что ли? Может им разнарядка пришла. В общем, скостили мне полгода. Не веришь, смотри, — Слава достал из кармана справку об освобождении.
— Да ладно, — я смутился. — Что ты, в самом деле, верю.
— Сегодня нагнали спозаранку. Только что в Питер приехал. Пойду с жильем разберусь. Вечером пустишь перекантоваться?
— О чем речь, живи сколько хочешь!
Прикончив бутылку, Слава отправился по своим квартирным делам, а я стал прибираться на кухне, попутно анализируя обстановку на сегодняшний день. Обстановка, честно признаться, была достаточно гнилая. Живых денег осталось тысяча триста рублей плюс сто двадцать долларов. На какое-то время хватит, а дальше? Надо срочно что-то выдумывать и проворачивать за этот период, пока есть на что есть. Класть зубы на полку отчаянно не хотелось.
Но если бы все дело было только в деньгах! О происшедшем я вспоминал, как о кошмарном сне, и мечтал, чтобы сном оно и оказалось. Умом однако понимал, что всё реальнее и гаже. Как бы хашишины не вернулись воздать должное древнему обычаю кровной мести. А ведь есть еще взорванный офис испанцев, которые могут сгоряча и поквитаться со мной, узнав, что предметы ушли к их врагам. Мертвый Гоша Марков. Тут уж совсем плохо. Гошу жаль ужасно, жаль как друга, да и как компаньона. Надо хотя бы Борису Михайловичу позвонить, встретиться, мобилу отдать, соболезнования выразить. А заодно закинуть удочку насчет дальнейшего сбыта. Люди рождаются и умирают, а дела идут. Хотя и помимо Маркова партнеры, заинтересованные в работе со мной, имелись, обратиться к человеку с приличными каналами не помешает. Подумав о каналах, я припомнил Марию Анатольевну. Вот с кем еще придется поговорить. Общаться со вдовой будет трудно и неприятно, будем лишь надеяться, что она вникнет в ситуацию: я — без денег, Петровича убили прямо на раскопе. Жалко вдову, но придется госпоже Афанасьевой поискать счастья в другом месте. Сто двадцать долларов едва ли будут достойной компенсацией за погибшего мужа.
С такими мыслями я вышел на балкон и выдохнул в атмосферу порцию перегара. Поев и удержав пищу в желудке, я стал чувствовать себя значительно лучше. Теперь надо ввести в организм изрядную порцию витаминов, глюкозы и белков. День сегодняшний я решил полностью посвятить процедуре восстановления. Голова — прибор тонкий и требует основательной доводки для приведения в рабочее состояние. А со спиртным надо завязывать. Больше ни капли, тем паче что положительных результатов все равно не приносит.
Однако что же дальше-то делать? Денег на поездку в перспективный район не хватит, да и нет на примете ничего перспективного. Да если бы и было, то не факт, что я там что-нибудь найду. Придётся, видимо, экономно расходовать наличку, занимаясь поисками сокровищ в пределах Санкт-Петербурга. В крайнем случае, буду подкармливаться у мамы, она с голода умереть не даст. Вот они, суровые будни кладоискателя!
По старым домам Петроградской стороны, что ли, прошвырнуться? На чердаках искать бесполезно — там уже все просеяно, а вот в подвалах еще можно кое-что найти, если повезет. В периоды смутного времени люди всегда старались упрятать от чужих глаз что-нибудь ценное, а таких периодов в двадцатом веке для Санкт-Петербурга хватало. Многие не вернулись, поставленные к стенке пьяным матросом или отправленные ЧК-ГПУ-НКВД в «солнечные края», а ценности, схороненные на черный день, так и остались дожидаться своих хозяев. Не обязательно это были золото и бриллианты — для чьего-то сердца дороги семейные фотографии или дневник, не предназначенный для посторонних глаз. Дневники в Питере любили вести по дореволюционной привычке, а потом прятали, чтобы не нашли при обыске. Мне запомнилась запись, которую неизвестный господин с Васильевского острова сделал 27 сентября 1918 года: «Голодно, но заставил себя встать. Весь день ходил по коридору. На кухне Инесса разговаривает сама с собой. Страшно.» Куда потом делась обезумевшая семейная парочка, перед какими событиями истощённый господин полез на чердак прятать книжицу в замшевом переплёте? Я долго ломал над этим голову, но так ничего путного не придумал.
На чердаках в смутные революционные и послевоенные годы напуганные обыватели хранили оружие, воинские награды, и другие семейные ценности. В песчаной засыпке, в вентиляционных проходах, за кирпичами — в те времена люди боялись оставлять в своём жилье опасные вещи. Впрочем, сороковыми годами эпоха кладоположения не завершилась. Диссидентские рукописи, и самиздатовские сборнички стихов времен застоя тоже иногда обнаруживались. С творчеством Бродского и «Хроникой текущих событий» я именно таким образом познакомился. Во все времена люди, предчувствуя обыск, тащили самое сокровенное на чердак, реже — в подвал. Подвал все-таки место сырое, грязное и приземленное, а чердак — сухое и возвышенное . Да и прятали свои реликвии… одно слово «прятали»: кто в вентиляционный ход заложит, кто щебнем засыплет в углу, а один раз просто старым тазом накрыли, и никто на протяжении семидесяти с лишним лет — никто! — этот таз не поднял. Кладов было так много, что на все чердаки искателей не хватало.
