– Что? – не поняла она.
Он погладил её руки, сверху вниз, потом снизу вверх.
– Ямочки, – выговорил он жалобно. – На локтях.
– Я не знаю, – сказала Таша, прижимаясь к нему. – Мне кажется, нет там у меня никаких ямочек. Ты их придумал.
Ничего он не придумал!..
Другое дело, что он совершенно позабыл, как это бывает, когда рядом – девчонка. Не взрослая дама, всё умеющая и понимающая, не полусветская путана, купленная на пару месяцев за колечки и бирюльки, не коллега по работе, которой всё равно, и ему тоже всё равно. Ну так получилось, мы выпили лишнего, сейчас у нас секс.
Завтра будет немного неловко, и послезавтра тоже будет неловко, потом я уеду в командировку, а когда вернусь, неловкости никакой уже не будет – до следующего раза и следующей коллеги или этой же самой, раз уж начал с ней, можно с ней же и продолжать!
Таша гладила его по голове, как маленького, и эта ласка, в которой не было ничего эротического, ужасно возбуждала его, просто до исступления, как и ямочки на локтях.
Какое чудесное, мягкое, славное название – ямочки.
Он взял её за талию – очень крепко, – приподнял и прижал к себе.
– Ты такая красивая, – сказал он. – Просто ужас, какая ты красивая.
Теперь Таша обнимала его за голову, рылась в волосах, и это тоже было трудно вынести. Он так распалился, что приходилось снова уговаривать себя.
И он уговаривал. Как мог.
– Ты тоже красивый, – сказала Таша. – Такой… широкий. Здоровый.
Обеими руками она взяла его за шею, заставила закинуть голову и стала целовать. Он терпел, стиснув зубы.
– Ты моя девочка, – сказал он сквозь стиснутые зубы, когда она перестала на минутку. – Ты моя маленькая.
– Я не маленькая, Степан!
– Ты моя маленькая, – повторил он и обнял её изо всех сил, которых у него было в избытке. – Такая маленькая…
Она попыталась стянуть с него майку, но для этого нужно было оторваться друг от друга, разлепить объятия, а он не хотел их разлеплять.
…Он совершенно забыл, как это бывает, когда влюблён. Когда не со случайной попутчицей – через два месяца надоест и будет другая. Когда даже подумать страшно, что может быть какая-то другая!
Нет, не так.
Когда совершенно точно знаешь, что нет, и не было, и не будет никаких других. Их просто не существует в природе.
Есть только одна вот эта – самая нужная, самая важная, самая главная. Самая маленькая на свете!
Он не знал, каким ещё словом выразить свою нежность и… любовь.
…Ты моя маленькая. Ты моя хорошая. Ты моя.
Она тащила с него майку, а он всё не давался, словно боялся, что как только они разлепят объятия, случится что-то такое, что помешает им, ему. Что он так и не сможет её заполучить, и в эту секунду ему казалось – он точно это знал, – что заполучить её так же необходимо, как необходимо дышать.
– Таша, – повторял он то и дело, – Ташенька, маленькая…
Всё-таки пришлось отпустить её, чтобы стянуть распроклятую майку, и он вдруг засмущался от того, что стал потный, с головы до ног.
– Ты что? – спросила она. – Тебе неприятно?
– Тебе, – выговорил он с усилием. – Тебе неприятно, да?
Тут она вдруг засмеялась, и он страшно удивился. Она засмеялась так, как будто ничего особенного не происходило. Как будто лошадь не стала вдруг на дыбы и не перевернула повозку, в которой они ехали.
Повозку под названием жизнь.
– Мне-е? – протянула она и вдруг укусила его за плечо. – Почему мне неприятно?
– Я весь потный, – пробормотал он, едва вспомнив, почему ей должно быть неприятно.
– Ты потный, – согласилась Таша. – И очень приятный!
Она стала целовать его куда ни попадя, он только поддавался, отдавался ей, и в голове у него было только одно: маленькая моя, маленькая.
С Ташей не происходило ничего подобного – просто ей нравилось быть с ним рядом, близко, как можно ближе, ей всё было недостаточно и хотелось ещё, ещё поближе!.. Ей нравилось, что она рядом, она нисколько не боялась и не стеснялась его, хотя опыта у неё никакого не было.
Ей хотелось обнимать его и трогать, и ласкаться, и гладить, и чтоб всё это продолжалось долго, и чтоб не думать ни о чём и не вспоминать.
Она была здесь и сейчас, рядом с ним, а он в какой-то другой Вселенной, где она стала центром мироздания, альфой и омегой, и ещё чем-то очень важным.
И они по-разному чувствовали себя в своих разных Вселенных!
Он стремился к ней, рвался, бился, хотя она не сопротивлялась и не нужно было ради того, чтоб добраться до неё, сокрушать вражеские армии и города, она мечтала ласкать его, жалеть, обнимать, отдаваться.
– Ты мой хороший, – сказала Таша, потому что тоже не знала никаких слов, которые могли бы выразить то, что она чувствовала. – Ты мой самый лучший.
Степан, у которого вдруг пропали из головы все мысли до единой и весь опыт испарился куда-то, неловко потянул с неё платье, оно застряло и не снималось, и она мотала головой, переступала ногами, а потом всё же спросила на ушко:
– Может, мы его расстегнём? Оно там сзади расстёгивается.
Он ничего не понял.
…Что расстёгивается? Где расстёгивается?
И опять стал тащить платье.
Кое-как вдвоём они справились с дурацким платьем, Таша оказалась совсем не такой, какой он её представлял себе – сто раз представлял во всех подробностях, но оказалось, что она совсем другая.
Гораздо лучше, краше, ближе!..
Она вся как будто состояла из ямочек, которые так нравились ему и которые он порывался целовать, и это было очень неудобно, потому что он неловко выворачивал ей руку, чтобы добраться до ямочки!
– Таша, – повторял он с отчаянием, – Ташенька, Наташенька…
– Я здесь, – отвечала она, успокаивая его. – Я здесь, с тобой.
Кровать была узкой, они сразу оказались очень близко друг к другу – как прекрасно, когда узкая кровать!..
Он трогал Ташу, гладил, прижимал к себе – всё же приходилось сокрушать вражеские армии и города, чтобы добраться до неё, она была вся мягкая, нежная, текучая, её кожа постепенно теплела и разгоралась, становилась розовой, и маленькие дивные уши вдруг вспыхнули под кудрями, когда он стал целовать их.
– Степан, – сказала Таша, потому что вдруг оказалось, что больше она не хочет его жалеть и ласкать, а собирается получить – всего и сразу. – Степан!..
Он ещё трогал и гладил её, но она отталкивала его руки, сжимала зубы, лицо у неё изменилось, стало серьёзным и очень женским. Он всматривался в неё, как будто с трудом узнавал или старался запомнить.
