Его все поняли. Я – нет.
– Оно сразу видно, – фальцетом проговорил высокий худой мужик в картузе с треснувшим козырьком и замотанным грязной тряпкой горлом. – Нехристь, япошка.
– Рассказывай, чего тут промышлял? – послышался чей-то хриплый голос.
Кто-то дернул из моих рук велосипед. Мужики освободили поклажу от веревок, вытащили из рюкзака спальник, целлофановый тент, палатку, топорик, тетрадь.
– Ага! Вона! Записи!
– Юрик, читай.
Тетрадь оказалась в руках кадыкастого парня с красными веками. Он раскрыл ее, зашевелил еще беззвучно губами над первыми записями.
– Тсс! Ша!
Все обернулись к худому мужику с замотанным горлом и перебитым носом. Он стоял, повернув одно ухо к небу, и напряженно слушал, призывая всех к тому же.
Нанесло как будто нестройное пение. Кто-то выругался.
– Так и есть! Кудря! Я говорил, поведет народ.
Все обернулись к мужику с уздечкой. Его невысокий, но обширный лоб штурмовали морщины. От него исходила большая сила.
– А пущай себе, – сказал он. – И мы подойдем послушаем. И повернем дело, как надо.
– Да! Да! Так, Мироныч!
– Вздумал барина совестить! Щас, уступит землицу.
– Кудря баламут!
– Не бывать ему больше старостой!
– Айда, ребята! Свое брать! Век терпели. А теперь бары претерпят!
– На конюшне!
– И барышень туда же!
– Как оне наших девок драли – порвем!
– Айда, Мироныч!
Мужики даже побросали мои вещи. Только Юрик еще держал тетрадь, но читать уже и не пытался.
– А с япошкой как? – крикнул кто-то.
– Да я ему быстро глазы расправлю, – сказал рыжий, бешено глядя на меня.
Но мужик с уздечкой, Мироныч, поднял литую ладонь:
– Охлынь, Коська. – Он еще немного подумал и решил мою судьбу: – Пойдет с нами.
– Зачем?
– Будет против Любаса улика.
– А ну улизнет япошка?
– Так ты и смотри в оба! – ответил мужик с уздечкой и свел пальцы в увесистый кулак.
Тетрадь осталась у Юрика. Вечная незадача с полевыми записями! Велосипед я покатил было рядом, но босой мужичок в рваной зимней шапке удержал его, вцепившись корявой пятерней за багажник.
– Эт-та… оставь, – сказал он, глядя в сторону. – Легше идти.
Обернувшись, я увидел, как он откатывает велосипед в рощицу и в кусты и быстро складывает вещи в рюкзак и прячет туда же.
Небольшой отряд споро шагал по дороге теперь уже в том же направлении, в каком двигался первоначально и я. Впереди ударил колокол. Я удивился. Похоже, где-то в этих ольховых джунглях стояла церковь. Хотя это мог быть и какой-нибудь подвешенный рельс или даже котел для еды – на армию. Все были так захвачены предстоящим, что никто не мог говорить. Только шли, дышали хрипло, откашливались.
Это упорство гипнотизировало. Воздух начинал гудеть от напряжения, как морская раковина.
Меня охватывала какая-то гнетущая тоска. Я уже догадывался, что здесь происходит. Стать свидетелем этих событий не входило в мои планы.
Я смотрел на жухлую траву, на грязную листву ольхи, на белую кору маленькой березки, на дорогу, кое-где запекшуюся красноватой глиной, как кровью, и чувствовал, что весь мир погружается в какую-то баню. На лице моем выступала испарина, и я боялся утереть ее – и увидеть ладонь в крови. Вкус крови был на губах.
И молитвенное пение прозрачными бессильными волнами колыхалось над березняками и полями в осенней дымке.
Нет, все-таки тусклые фонарики не были столь чрезмерны, конкретны и грубы. Я не ожидал все же такого поворота. И многое отдал бы, чтобы плыть сейчас на лодке или вот ехать на велосипеде, а еще лучше – проснуться в бабушкином доме в Кульдже под бормотание и флейту комнатной солнечной птицы, соловья в просторной клетке, пойманного дядей в верховьях Янцзы.
Мы прошли кладбище у дороги, приблизились к пруду с морщинистыми ивами. Показались сады и крыши. На возвышении деревянная церковь, ярко выкрашенная в голубой и зеленый цвет. Все уже побежали к высоким деревьям в желтых и лиловых, охряных листьях, образующим остров среди изб и огородов. Пение из глубины этого острова и доносилось. Я приотстал. Мужики пробегали мимо. Вот уже как будто все. Я остановился. Оглянулся и встретился с глазами мужика с бледным, изможденным лицом и почерневшими от свежей щетины щеками. На нем были какой-то сюртук с железными пуговицами и галифе. Из кармана сюртука он достал револьвер и с мучительной улыбкой показал мне. Я вынужден был последовать за остальными.
Лаяли собаки, доносились женские и детские голоса.
Всех нас затягивало в какую-то воронку.
Мимо могучих кленов, лип и дубов все спешили дальше, туда, где пестрела толпа. И наконец я увидел высокий каменный дом с железной крышей, колоннами и парадным крыльцом. Люди теснились перед домом.
Здесь были белобородые старики и бабы, сновали дети. Высокий лобастый мужик с черной длинной бородой, в косоворотке, сапогах, темных брюках и пиджаке держал перед собой небольшую икону в чисто-белом рушнике.
На крыльце стоял пожилой хмурый человек с кустистыми бровями, в картузе, линялом пиджаке, высоких запыленных сапогах. Толпа уже не пела. Молчала.
– Где же его сиятельство?! Сергей Никитич?! – крикнул кто-то из тех, что привели меня с собой.
– Что, Кудря, выкусил?! – крикнул другой, обращаясь к чернобородому. – Метишь чаю откушать в беседке с господскими дочками? И мирно землю переделить? А он к тебе не выйдет, Сергей Никитич-то!
Послышались ругательства, свист.
– Люди! – возвысил голос стоявший на крыльце. – Я просил бы…
Но его голос потонул в криках:
– Заткнись, Карла!
– Мироедище!
– Прихвостень!
– Управляй своей Карлихой! А нам давай Любасова! Где прячется их сиятельство?! Пусть выйдет! Не то сами войдем!!
Из толпы полетел кусок глины, глухо ударил в колонну и рассыпался, оставив желтоватый след и облачко. Мужчина на крыльце обернулся на удар, метнул взгляд в толпу.
– Актер с погорелого цирка, никшни! – закричали ему. – Представь нам барина!
Еще один ком глины угодил прямо в дверь… И она внезапно распахнулась, и на крыльцо вышел полноватый мужчина средних лет в свободной светлой рубашке, темных брюках. У него были небольшие черные усы, черная бородка.
Все стихли. Только лаяли по деревне собаки. Мужчина обвел собравшихся взглядом. Глаза его были холодны, спокойны, хотя левая рука подергивалась. Он остановил взгляд на чернобородом мужике и четко, громко произнес:
