Да и сейчас в России ритуальные убийства происходят постоянно – то трех монахов Оптиной Пустыни, то священника в Сибири… Причем убийцы сами признаются, что действовали из побуждений, связанных с мистическими переживаниями. Значительность «дела Бейлиса» происходила из того, что обсуждение версии ритуального убийства было табуировано, – и либеральная среда этот запрет приняла и поддержала со всей страстью. То есть дело (как весомый политический фактор) и было-то создано оппозиционной прессой.
Главное для России заключалось в том, что за этими всемирными криками был забыт убитый ребенок, отброшен, как нечто никому не интересное. Результат процесса свелся к тому, что Бейлис был оправдан. Ему собрали по всему миру по подписке капитал, и он уехал в Америку. Но ведь труп убитого ребенка остался. Если его убил не Бейлис, то остается вопрос – кто? Если Чеберяк, надо было судить ее. Но это уже никому не было интересно. Русское «общественное мнение» согласилось с тем, что судьба Ющинского – пренебрежимая величина сравнительно с судьбою Бейлиса. Что здесь идет речь о личностях иного качества, иного вида. И это на примере ситуации, особенно доходчивой для любого человека – убийства ребенка. Как писал Розанов:
«Они продадут не только знамена свои, не только историю, но… и определенную конкретную кровь мальчика».
Для обвинения евреев в ритуальном убийстве было создано совершенно особое название – «кровавый навет». Такого термина не было для обвинения хлыстов или черемисов. Точно так же, как во Вторую мировую войну потери поляков, белорусов или сербов так и назывались потерями, а потери евреев – это был «Холокост», т. е. нечто принципиально другое.
Это и были три основных обвинения, настраивавших русское и мировое еврейство оппозиционно по отношению к тогдашнему жизненному укладу России: «евреи не пользуются в России равноправием», «русское правительство организует еврейские погромы», «кровавый навет».
Шульгин вспоминает:
«Кто помнит политическую еврейскую среду тех времен, тот помнит и ее тогдашнюю злобу. Все это клокотало ненавистью. К кому? К правительству и ко всему тому, что за этим правительством стояло или этим правительством охранялось».
То же настроение подтверждает совсем другой источник – один из лидеров сионизма Х. Вейцман. Он вспоминает, что во время Первой мировой войны, будучи в Англии, с ненавистью высказался о России. Его собеседник удивился: как может человек, сочувствующий Англии, так относиться к России, когда она делает так много для победы. На это Вейцман, как он вспоминает, ответил, что «каждая русская победа – кошмар для евреев».
Но совершенно очевидно, что та «ненависть к правительству и всему, что оно охраняло», о которой вспоминает Шульгин, – не евреями была выдумана. Еще когда ни о каком еврейском влиянии невозможно было говорить, Печорин написал:
Как сладостно отчизну ненавидеть!
И жадно ждать ее уничтоженья.
Это настроение смог почувствовать еще Пушкин:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел
И нежно чуждые народы полюбил
И мудро свой возненавидел.
И Достоевский в «Дневнике писателя» не раз обращал внимание на барски-презрительное отношение к народу, переходившее в ненависть к России и всему русскому (включая правительство).
Родоначальниками этой традиции были такие аристократы, как Чаадаев, Бакунин, Герцен. А те были последователями Вольтера и Руссо, с еврейской традицией не связанных.
Розанов написал в 1914 г. статью «Поминки по славянофилам», где так характеризует отношение к ним либерального течения:
«“Спора” никакого не было и не вышло… Было – гонение, было преследование; было на семьдесят лет установившееся заушение, плевки, брызги жидкой грязи, лившиеся с колес торжественного экипажа, где сидели Краевские, Некрасовы, Благосветловы, Шелгуновы, Скабические, Чернышевские, Писаревы, – на людей, жавшихся куда-то в уголок, не слышимых, не разбираемых, не критикуемых… Так вот в чем дело, и вот где корень расхождения (…), которое определило собою на семьдесят лет ход русской истории… Шло дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о христианстве и церкви, которые указывалось понимать как заслон мрака, темноты и невежества; заслон и в существе своем – ошибку истории, суеверие, пережиток, “то, чего нет”».
Заметим, что в списке «знаменитых писателей» («сидящих в экипаже») нет ни одного еврейского имени, и это у Розанова, к тому времени так нелиберально-чувствительного к еврейскому влиянию (хотя, что касается христианства и церкви, то сам он в этом «экипаже» мог бы поместиться – где-то «на облучке»). Но когда он пишет о «корне расхождений», о его начале, то следует исторической истине.
3. Русская интеллигенция и евреи
В то же время евреи все шире входили в русское образованное общество и влияли на развитие русской культуры. Всякий знает художника Левитана, скульптора Антокольского, музыкантов братьев Рубинштейн, основавших Петербургскую и Московскую консерватории, собирателя русского фольклора Шейна и очень многих еще.
Появился вызвавший столько споров сборник «Вехи», его составителем был Гершензон, и из 7 авторов трое были евреи: Гершензон, Изгоев (Ланде) и Франк.
Формулировались разные взгляды на роль евреев в культурной жизни России.
О роли еврейства и иудаизма много размышлял и писал Розанов. Его отношение ко всему историческому еврейству имеет, как стало позже модно говорить, «характер любви-ненависти». С одной стороны, он считал иудаизм идеальной, «истинной» религией, религией плодородия, рода, семьи, полноты жизни, кагал – идеальной формой общины; христианство, в продолжении всей его литературной деятельности, представлялось Розанову как некоторая разрушительная антитеза: религия, возводящая в идеал безбрачие, девство, и в заключение, ориентированная на смерть. Он называет себя антихристианином, Антихристом. В заметках последнего года жизни у него есть даже раздел, озаглавленный «Перехожу в еврейство».
С другой же стороны, все время (кроме, может быть, да и то отчасти, последнего, предсмертного года) он указывал на опасный социальный характер еврейского влияния, особенно для России.
Так, он писал:
«Почему вы пристали к душе моей и пристали к душе каждого писателя, что он должен НЕНАВИДЕТЬ ГОСУДАРЯ.
Пристали с тоской, как шакалы, воющие у двери. Не хочу я вас, не хочу я вас. Ни жидка Оль д’Ора, ни поэта Богораза. Я русский. Оставьте меня. Оставьте нас, русских, и не подкрадывайтесь к нам с шепотом: «Вы же ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК и писатель и должны ненавидеть это подлое правительство».
Тут было и стремление к независимости, чтобы не поддаться общему течению:
