А, с другой стороны, целый поток еврейских имен самого разного уровня талантливости и просто способностей, ревностно служивших власти. Например, Джек Альтаузен, Алигер, Бабель, Багрицкий, Безыменский, Билль-Белоцерковский, Гроссман, Данин, Ильф, Исбах, Каверин, Казакевич, Кирсанов, Крон, Мандельштам, Пастернак, Рыбаков, Светлов, Серебрякова, Сельвинский, Славин, Уткин, Шатров, Шейнин, Ясенский. А долгое время их «политкомиссаром» был Авербух. Тут удивительно то, как сочетается искренняя любовь к власти и творимым ею делам с сильным национальным чувством. И даже не сочетается, а объединяется (приведенные выше стихи Алигер, трогательное посещение раввина у политработника Бабеля, баллада о «рыжем Мотеле» Уткина и т. д.). Пожалуй, наиболее ярко это объединение выражается у одного из наиболее талантливых из них, Багрицкого. Он тоньше других почувствовал пафос того, что, как надеялись, происходит: полной перекройки мира по воле властителей новой жизни. И полной смены для этого и эстетики, и этики:
Но если он скажет:
«Солги!» – солги,
Но если он скажет:
«Убей!» – убей.
Все знают его стихи:
Их нежные кости сосала грязь,
Над ними захлопывались рвы,
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
Конечно, любая власть (а особенно власть такой мощи!) увлекает толпы людей, готовых ей служить (кто за страх, а кто за совесть). И среди этих толп было много и русских. И, в частности, творивших эту новую эстетику уничтожения и расстрела. Но вот у Маяковского: Белогвардейца поймали и к стенке! А Рафаэля забыли, забыли Растрелли вы… – как-то беззубо расстрел переносится на картины и здания. Были чьи-то стихи, что «человек рожден для расстрела», но забылись. А Багрицкий справедливо в этом течении занял место классика. И в последней, предсмертной, своей поэме «Февраль» он рассказывает об изнасиловании русской девушки. Национальное самоощущение «лирического героя» резко подчеркнуто:
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
А только уж потом:
Я ввалился.
Не снимая сапог, не сняв кобуры…
И ведь совершенно неправдоподобно, что поэма, написанная с таким пафосом, была «чистой лирикой», передавала лишь переживания автора. Очевидно, это символическое описание того, что, как автор себе представлял, произошло со страной.
Интересно, что изданное позже (1973 г.) собрание воспоминаний современников поэта тем ярче воспроизводят этот дух, чем ближе воспоминания написаны к тому времени. Так, у А. Адалис (1935 г.):
«Мы принадлежим к поколению, которому не пришлось разочаровываться. Мы действительно стали “управителями”, “победителями”, “вла детелями” одной шестой части земли… Эдуард Багрицкий принадлежал к поколению и классу победителей. Все, что было завоевано ими, принадлежало и ему».
У Бабеля:
«Я ловлю себя на мысли, что рай будущего, коммунистический рай, будет состоять из одесситов, похожих на Багрицкого».
Действительно, во всем этом течении одесситы составляли большую часть. В старой своей работе я обращал внимание на то, что книги Ильфа и Петрова, приобретшие такую громадную популярность, были далеко не безобидным юмором. Говоря коммунистическим языком, они «выполняли социальный заказ», а по более современной терминологии, «дегуманизировали» представителей чуждых, «старых» слоев общества: дворян, бывших офицеров, священников. То есть представляли их в таком виде, что их «ликвидация» не будила никаких человеческих чувств. Позже появилась работа, из которой я узнал, что мои догадки имели весомое подтверждение.
Например, Петров писал:
«Я вел следствия, так как следователей судебных не было. Дела сразу шли в трибунал. Кодексов не было и судили просто: “Именем революции”…»
А ведь такие слова, как напоминает автор работы, произносились в связи с расстрелом.
А об Ильфе его друг, писатель того же «потока», Славин вспоминает, что тот подарил своему другу книгу с подписью:
«Майору государственной безопасности от сержанта изящной словесности».
И ведь все сказанное относится только к литературе. А были аналогичные «потоки» и в журналистике (Эренбург, Заславский, Гроссман, Маковский, братья Фридлянд: Кольцов и Ефимов), и в кино, названном Лениным, «из всех искусств для нас самое важное» (Зархи, Каплер, Кармен, Ромм), да и во многих других областях.
2. В социалистической стране
Существует широко распространенная, почти общепринятая концепция того, как складывалась судьба евреев в нашей стране во время и после революции. Эту концепцию можно встретить в трудах известнейших западных советологов в западной прессе и радиопередачах, в наших средствах информации. Чаще всего высказывается она как общеизвестная, безусловно доказанная, не нуждающаяся уже ни в каких аргументах. Она состоит из следующих положений:
1. В дореволюционной России евреи были в униженном, угнетенном положении, ограниченные чертой оседлости и процентной нормой под постоянной угрозой погромов.
2. Революция освободила евреев, дала им равноправие, и они приняли активное участие в государственной и культурной деятельности.
3. Начиная с конца 30-х гг., интернационалистические тенденции в политике партии и советского государства стали постепенно сменяться русско-националистическими. Это связывают с приходом к власти Сталина. Изменилось и положение евреев. Их стали вытеснять из многих частей государственного и партийного аппарата. После конца войны власть стала проводить открыто антисемитскую политику, кульминацией которой было «Дело врачей». Было подготовлено выселение всех евреев в Сибирь, не состоявшееся только из-за смерти Сталина.
4. После смерти Сталина власти перешли к более осторожной, но систематической политике антисемитизма, продолжавшейся до краха коммунистического строя. Евреи были тогда наиболее дискриминированной нацией Советского Союза. Их национальная культура не развивалась, они встречались с постоянной дискриминацией в своей работе, их детям был затруднен доступ к высшему образованию, еврейская эмиграция произвольно ограничивалась.
Мы видели, что первые два положения очень далеки от объективной картины истории. Что касается двух последних, то они также являются блестящим примером еврейского уменья навязать, внушить другим свою точку зрения, как бы она ни расходилась с фактами.
По поводу периода, о котором мы перед этим говорили (начало 1930-х годов), приведенные факты говорят за себя. Евреи явно были в это время опорой строя. Хотя спор о сроках проведения массовой принудительной коллективизации проходил на самом верху между Сталиным, Молотовым, Куйбышевым, с одной стороны, и Бухариным, Рыковым, Томским, с другой, но реализовавшаяся линия развития явно соответствовала желаниям еврейства. Иначе оно не приняло бы такого энергичного участия в ее реализации, да и власть не допустила бы на столь ответственные посты представителей недовольного или хотя бы не сочувствующего меньшинства.
