С трудом меня посадили на машину, которая отвезла меня в госпиталь. Там я отлежался до осени – кормили и лечили хорошо, ничего не могу сказать. Рука зажила, но пришлось довольно долго ее разрабатывать. Поскольку я был легкораненый, то приходилось помогать медицинскому персоналу по уходу за лежачими ранеными.
Выписали меня в конце декабря 1941 года и направили в военкомат. Я попытался устроиться на завод с тем, чтобы получить бронь – романтика уже прошла и воевать мне совсем не хотелось, – но мне этого сделать не удалось. В феврале 1942 года я был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную армию и был направлен в Ростовское артиллерийское училище, готовившее командиров взводов для противотанковых артиллерийских частей.
На окраине Нязепетровска, куда было эвакуировано училище, мы восстанавливали заводские корпуса времен Петра I, приспосабливая их под курсантские казармы. За лето нам удалось их оборудовать, построить 3-этажные нары и печи для отопления. Но кухню, уборную, а главное, баню не успели построить, и зимой 1942–1943 года мы сильно страдали от холода. Тем более что одеты мы были в поношенную летнюю форму: галифе, гимнастерка, шинель, обмотки, ботинки. Только шапки на нас были зимние. Было голодно, появились вши. Особенно изматывали ежевечерние пятикилометровые походы в лес, откуда каждый курсант должен был принести бревно для отопления казармы и домов преподавателей.
К январю курсанты стали пухнуть от голода, и в один из дней все батареи отказались выходить из казарм, потребовав немедленной отправки на фронт. Офицеры попытались нас выгнать, но мы оказали сопротивление. Приехал командующий Уральским округом, а с ним полковник Лампель, про которого говорили, что во время войны в Испании он командовал обороной Мадрида. Они уговорили нас построиться на плацу. Полковник Лампель взял горсть снега и передал ее правофланговому, попросив его передать по порядку, но снег быстро растаял, и он сказал, что вот так доходит до наших ртов курсантский паек. Закончил он свою речь словами: «Я наведу порядок!»
Действительно, к весне мы отогрелись, занятия стали более постоянными, и нас стали лучше кормить. Полковник Лампель лично проверял закладку продуктов в котлы. Училище стало просыпаться под звуки горна, который в 6 часов утра будил всех курсантов. День начинался с физзарядки. Мы выскакивали из казармы босыми, в кальсонах, подтягивались и умывались ледяной водой. Одевшись, строились на плацу для переклички, после которой строем шли в столовую на завтрак, где нас ждали хлеб, каша и чай – не чай, а подкрашенная вода. В столовой за каждым курсантом было закреплено определенное место. Очередной курсант становился спиной к столу, а после чего задавали стоящему спиной вопрос: «Это кому?» Тот в свою очередь называл имя или кличку курсанта, которому передавалась эта порция. Другой курсант резал хлеб и наполнял миски кашей. После распределения следовала команда, и все приступали к еде, закончить которую должны были в определенное время. Так же было и на обеде и ужине.
После завтрака первое занятие – два часа строевой подготовки. Затем два часа в классе: устав, политзанятия и многие другие, которые шли в соответствии с расписанием. По сигналу горна «Бери ложку, бери бак» с песней строем шли на обед. После обеда – тактика в поле. Преподаватель в шубе, а мы в своих шинелишках мерзнем. После этого, вернувшись в теплые классы, все поголовно впадали в дремотное состояние. Самыми интересными были занятия, которые вел полковник Лампель. Он знакомил нас с немецкими танками, их тактикой ведения боя и уязвимыми местами. Я запомнил его определение блицкрига как взаимодействия трех родов войск – авиации, танков и механизированной пехоты. Он говорил, что стоит выбить немецкие танки, как блицкригу придет «капут». Надо ему отдать должное, он действительно делился боевым опытом, который мне лично впоследствии пригодился, что не могу сказать про изучение уставов, которые ничего не давали.
Помимо общевойсковой и артиллерийской подготовки нас учили водить машину, ездить на лошадях, мы несли охрану училища, работали в нарядах и обслуживали преподавателей. В общем, заняты были по горло.
Помню, как в мае 1943 года ночью училище подняли по тревоге. Из строя вызвали курсантов 1922 и 1923 года рождения. Выдали сухой паек на три дня, который мы съели, пока шли на станцию, и повезли в Чебаркульские лагеря. Буквально через несколько дней по прибытии нас опять погрузили в теплушки, которые были прицеплены к эшелону с танками, двигавшемуся на фронт. Ехали долго, где-то в Перми нас хорошо накормили, и нашу теплушку прицепили к другому эшелону, на платформах которого стояли самоходки СУ-152, укрытые брезентом. Здесь нас распределили по экипажам. Меня определили заряжающим, и на меня с радистом, хотя на нашей самоходке рации не было, свалилась вся черновая работа. В экипаже ведь как? Механик-водитель – бог, командир самоходки – бог, наводчик – уважаемый человек, а мы с радистом – рабочие. Нам приходилось и заправлять самоходку соляркой, и таскать снаряды, и ходить за обедом, и дежурить на посту, и т. д. и т. п. Все время ходили грязные, в масле… Фамилий этих ребят я не помню, помню, что механика-водителя звали Гриша, командира самоходки Иваныч, наводчика – Саша (он кстати, как и я, был курсантом), а радист так и был «радист».
Один раз к нам пришел командир взвода. Он рассказал, что наше оружие секретное, что когда привезли эти самоходки в Кремль, то Верховный Главнокомандующий Сталин, осмотрев их, сказал, что это оружие, которым мы победим. Приходил к нам политработник, которого мы называли попом, читал газету и вел какую-то беседу.
Однажды под брезентом нашей самоходки обнаружили двух пожилых женщин. Выгонять мы их не стали, а они в знак благодарности кормили нас салом, которого у них было два мешка. Они благополучно доехали до своего места, а мы порядком подкормились, и как нам показалось, стали более сильными…
Командир самоходки Иваныч был мрачной личностью и ни на что не реагировал. Всем заправлял Гриша. Он и обучил нас с радистом, показав, как открывать затвор, как заряжать и т. д. Поскольку я не мог один поднять трехпудовый снаряд, то заряжали орудие вдвоем.
После выгрузки, ночью, мы двинулись к линии фронта. Шли всю ночь и следующий день. Несмотря на то, что люки были открыты, жара в самоходке стояла неимоверная. Высовываться из люка Иваныч запрещал, и мы сидели внутри, скинув почти всю одежду. К вечеру вышли на исходную позицию и стали копать капонир. Тут уже работал весь экипаж. Впереди слышался гул артиллерийской стрельбы. Изредка пролетали самолеты. Ночью впереди стояло зарево. Когда рассвело, поднялся грохот стрельбы и вдалеке выросли черные столбы дыма – горели танки. Из люка я видел поле, начинавшееся сразу за неглубоким овражком, располагавшимся перед нашим капониром. За полем была деревенька, и чуть поодаль какие-то высокие строения. Командир приказал выдвинуть самоходку на бугор. Вдруг Иваныч кричит: «Заряжай!» Зарядили. Самоходка вздрогнула. Это наводчик сделал выстрел. Опять: «Заряжай!» Опять выстрел, еле успели открыть рот. От пороховых газов дышать нечем. Наводчик заорал: «Попал, попал!» Командир танка высунулся: «Попали!» Мы тоже полезли смотреть, куда попали. Он нас пинком: «Заряжай, вашу мать!» В этот момент немецкий снаряд пробил броню самоходки в том месте, где сидел механик-водитель. Гриша был убит, загорелись наши тряпки. Иваныч кричит: «Горим! Тикайте, ребята!.. Сейчас взорвемся!» Мы бросили снаряд, который собрались заряжать, и выбрались из люка. Вначале мы с радистом рванули в овражек, а из него вылезает «тигр». Мы побежали в кустарник. Этот «тигр» открыл огонь по нашим танкам, что шли левее. Наши ответили. Кругом все горит, взрываются боеприпасы, люди выпрыгивают из горящих танков, как факелы. Ад кромешный… Мы бросились бежать по кустарнику. Пули свистят, с грохотом проносятся болванки. Неизвестно откуда появилась чья-то авиация и начала бомбить. Я старался бежать, но ноги были ватные, всего трясло. Несколько раз падал. Посмотрел назад – это не бой, а черт знает что! Идет тотальное уничтожение друг друга. Как выбрался, сам не знаю, но остался жив и даже не был ранен. Когда оказался в тылу, я пристроился на кухню к зенитчикам. Комбат обещал меня зачислить в штат, но вскоре меня вызвали в штаб полка. Капитан говорит: «Слушай, дорогой, на тебя пришел запрос. Отправляйся в резерв офицерского состава». Как я не доказывал, что я действительно Назаров Борис, но не офицер, и там мне делать нечего, слушать не стали. Приказ НКО № 0528 действовал и выполнялся неукоснительно. Добрался я с выданной бумагой своим ходом и попутными машинами в резерв офицерского состава, который был расположен в крупной деревне, где был сахарный завод и где мы от пуза наелись патоки. Там была полная свобода, но это блаженство продолжалось недолго – приехал майор и вручил мне удостоверение о присвоении звания младший лейтенант. Я и еще пять человек получили новое обмундирование и погоны, а вскоре и направление в штаб армии, а оттуда своим ходом направился в 163-й (впоследствии Варшавский) Гвардейский Краснознаменный орденов Невского и Кутузова истребительно-противотанковый полк.
