Рано или поздно лесной князь вернётся проверить, сдержал ли
я обещание… Я положил краюху на тропу и ушёл. Мне, привыкшему сражаться, было
почему-то радостно оттого, что рогатый воин впервые примет от меня не железо, а
хлеб.
А ещё в тот день мой путь снова пролёг мимо священного
древа. Про себя я давно уже решил подарить ему новые кабаньи клыки и потому
думал сегодня обойти его стороной, не хотел тревожить с пустыми руками. Но
услыхал на поляне человеческий голос и не удержался, свернул-таки посмотреть.
Перед сосной стояла на коленях та самая девушка, что
поранилась в поле серпом. Я уже знал, как её звали: Надёжа. Видно, крепко любил
её давно умерший отец. Это было хорошее имя.
Надёжа горько плакала и всё кланялась дереву, отвечавшему ей
отстранённым, высоко вознесённым гулом. Так у порога моего прежнего дома звучал
не ведающий покоя прибой, и никто не знал, что за сила порождала его, день и
ночь ворочаясь в бездонной глубине… А у подножия вещего древа, спутанная
лыковой верёвкой, барахталась в траве голенастая курица. Вечером или ночью
милосердная чаща пришлёт за ней вечно голодного лиса.
Потом я с удивлением разобрал имя Братилы… Ну и что,
подумалось мне. Не больно широкоплеч, зато молод и пригож. Я не понял только,
почему она решила просить помощи у сосны. Умылась бы над ковшиком да и
приворожила милого приворотным заговором – ведь так, кажется, от века поступают
девчонки? Или он чем обидел её, и она вымаливала ему погибель?.. Однако не дело
слушать предназначенное не тебе, да ещё в таком месте, как эта поляна! И я
хотел было уйти, так и не показавшись Надёже, когда приметил, что за ней наблюдали
не только мои глаза.
Старейшина Лас не больно задумывался над именами для
сыновей, называл их в том порядке, в каком они появлялись на свет: Первак,
Другак, Третьяк. Только самого младшего, четвертуню, назвал Мстишей. Говорили,
это жена наконец упросила его уважить деда мальчишек, её отца.
Старший сын Ласа, Первак, хоронился в подлеске, терпеливо
дожидаясь, пока Надёжа пустится в обратный путь.
Мне не было дела ни до девушки, ни до парня: тем более, что
я как-то сразу поверил, будто он ждал её там, намереваясь проводить. И опять я
едва не ушёл… Но тут Надёжа поднялась и усталым шагом побрела по поляне,
вытирая глаза.
Первак был охотником, привыкшим скрадывать зверя. Он возник
перед нею так неожиданно, что она едва не ткнулась в его грудь. Я всё ещё думал,
что он хотел обрадовать её и удивить. Но Надёжа рванулась от него прочь, и
вместо лукавого смеха до моих ушей долетело отчаянное:
– Не тронь!
– Ягодка моя, – промурлыкал Первак. И пошёл прямо
к ней – уверенно, не спеша. У неё блеснул в руке нож, но Первак ничуть не
испугался. Сейчас этот нож полетит в сторону и исчезнет в траве. Но тут Первак
глянул поверх её головы. И увидел меня.
Я по-прежнему не собирался лезть не в своё дело. Но
неразлучный меч висел у меня при бедре, и боюсь, что рука моя лежала на
рукояти. Во всяком случае, Первак замер на месте.
Морозка на моём плече развернул сильные крылья, вытянулся,
угрожающе раскрыл клюв: не подходи!
Я увидел, как румянец на лице Первака сменила багровая
краска. Что может быть хуже бессильной ярости и того стыда, который она
порождает! Он ведь никак не ожидал встретить меня здесь. И он не мог надеяться,
что сумеет меня одолеть. Девчонка не была мне ни сестрой, ни подругой; я почти
не знал её, да и знать-то не хотел. Но я ни за что не стал бы объяснять этого щенку,
и пусть бросается на меня, если больно охота! Но Первак, по-прежнему молча,
повернулся и зашагал прочь. Унижение душило его, я это видел по натянутой,
будто окостеневшей спине.
Унижение невыплеснутое, неотомщённое и жаждущее мести. Я
знал, что провожаю глазами врага. Ладно, одним больше…
Только уже скрываясь за деревьями, Первак оглянулся. И
грязными комьями полетели пакостные срамные слова!.. Я шагнул было вдогон, но
остановился: никаким словом не обидишь хуже, чем молчанием. Он ведь поймёт, что
промолчал я не со страху.
– Пойдём, что ли, – сказал я Надёже. И тут-то у
неё хлынули слезы, неудержимые, как вырвавшийся из запруды ручей. Я смотрел на
её прыгавшие губы и думал о том, что все девки устроены одинаково. Начинают
бояться, когда весь страх миновал… А ещё казалось, будто с дерева слетела
синица и села мне на ладонь. Вот так: доживёшь, как я, до седых волос и вдруг
обнаружишь, что способен радоваться не только лютому кречету на рукавице, но и
такой вот глупой, доверчивой птахе…
– Будет реветь-то, – сказал я. – Пошли.
3
Думал я довести Надёжу до общинного поля и там
распроститься, ан не вышло! Взмолилась, упросила заглянуть к ним с братом, не
погнушаться угощением. Я хотел отказаться – у этой Надёжи навряд ли так ломился
стол от еды, как у Ласа. Но вовремя вспомнил про Первака: придётся ведь сидеть
с ним локоть к локтю – в блюде. И я сказал: добро…
Дом стоял на высоком речном берегу, чуть на отшибе. Пять лет
назад выстроил его здесь чужой для Печища человек – Надёжин отец. Издалека
притёк он сюда с женой и двоими малыми детьми, попросил приютить… А до того дня
в Печище жили лишь родичи, потомки одной-единственной большой семьи.
И пока, милостью задобренных приношением Богов, рос-хорошел
на пригорке дом, на лице строителя пробивалась новая борода взамен обгоревшей.
Лесное селение в три двора, где он жил раньше, дотла сгубил пожар.
Две руки да звонкий топор – чего ещё надо? Весёлая, ладная
получилась изба. Стояла всем на загляденье, выхвалялась резным коньком на
охлупне, солнцами да громовыми знаками на причелинах. Живи себе, радуйся, добра
наживай!..
И не ведал счастливый мастер той славы, что ходила об омуте,
куда гляделся с высокого берега его новый дом. Не знал, что люди издавна
сторонились этого места, особенно же вечерами, когда солнце пряталось за лес… В
бездонной яме под откосом обитал водяной.
Ничего не боявшиеся мальчишки редко отваживались купаться
поблизости. Знали: чуть зазеваешься – и стреножит пловца зловещая судорога. И
обовьется вокруг колен не то водоросль, не то чья-то мокрая борода. И всё, и
только пузыри из непроглядной илистой глубины!
Знали ещё: водяной тот денно и нощно, без устали,
грыз-подтачивал берег. И берег понемногу рушился в воду. Когда малыми
горстками, когда целыми пластами земли, с гулом уносившими в омут то снасть,
разложенную для просушки, то перепуганную козу… Но чужому человеку Печище
ничего не сказало.
И настал день, когда снова вздрогнул обрыв. В туче
взвившейся пыли сползла в реку половина огорода, принадлежавшего чужаку. А с
огородом и хозяева, убиравшие репу. Надёжа с братцем Туром уцелели случайно:
отец как почувствовал, послал в дом, велел принести корзину. Да не понадобилась
та корзина…
Уцелела и изба. Не рухнула, лишь покривилась, осела, начала
гнить. А берег с того дня навсегда перестал отступать. Каменная скала открылась
в обрыве! Да и водяной присмирел, не стало его ни видно, ни слышно. Может, и
вовсе перебрался в иные места. Печище откупилось…
