Ваня потрогал рукой короткую щетину на своей голове и прищурился. Теперь в нем сложно было заподозрить природного рыжего. Ваня всегда стеснялся своих волос – они у него были не просто рыжие, но еще и вились крупными кудрями.
«А здесь, пожалуй, я сойду и с кудрями!» – Ваня повел плечами и огляделся: вокруг кипела жизнь, причем только что вытащенные из-под месячного дождя итальянцы не выглядели ни мокрыми, ни взъерошенными. Даже студенты в своеобычных кедах и рваных джинсах казались райскими птицами по сравнению с англосаксами, среди которых Ваня жил последние пятнадцать лет. «Просто жизнь у итальянцев, видимо, замирает под дождем, чего британцы, например, себе позволить не могут – у них вообще бы тогда никакой жизни не было», – скаламбурил Ваня и очень довольный пошел знакомиться с городом, в очередной раз забыв, что он хотел купить продукты.
Город охотно согласился знакомиться с Ваней. Огромная собака подошла к Ване, очень серьезно его обнюхала и ушла. Мимо проехал священник в длинной черное рясе на складном велосипеде с очень маленькими, как будто бы игрушечными, колесами. Переулок перегородил фургон электрика, из которого орала и подпрыгивала музыка восьмидесятых. Рядом стоял и сам электрик, мотая в такт музыке головой и свободными конечностями – «балдел». Ваня не знал, как будет «балдеть» по-итальянски, но был уверен, что для таких, как этот электрик, обязательно есть специальный глагол, родившийся в восьмидесятые и оставшийся там же.
Ваня вдруг почувствовал, что можно работать, круто развернулся на каблуках и отправился домой, где и писал коды до поздней ночи – без еды, разумеется. Но это были издержки свободной профессии. То, за что ему платили деньги, нельзя было делать просто хорошо, надо было делать очень хорошо, невозможно хорошо – и тогда на гонорары, полученные за невозможное, можно было позволить себе жить где угодно, следовать за солнцем и не думать о мелочах. Но бывали дни – или даже месяцы, если считать последний месяц под дождем, – когда никакое количество часов за компьютером не приводило ни к какому результату. Правильный настрой надо было кропотливо конструировать, и Ваня очень старался – даже чертил схемы и рисовал формулы продуктивной работы.
«Солнце и белье на веревке», – покачал головой Ваня, надо же, какая простая формула. Хмыкнул, покачал головой, поулыбался и пошел к окну, посмотреть, висит ли там белье. На темно-фиолетовом небе блистали редкие звезды и изредка пролетали подсвеченные далеким прожектором чайки. А белых простыней не было.
«Завтра пойду с компом на берег моря, – подумал Ваня, – интересно, будет ли тот же производственный эффект от белого паруса на лазурной воде!»
Но на следующий день первым делом он побежал к окну и долго высовывался, поджимая пальцы на холодном полу, разглядывая новую порцию белья.
Теперь между его окном и окном хорошенькой девушки висели голубые майки – синие, голубые, бирюзовые и цвета морской волны.
«Она любит море!» – догадался Ваня, побежал к компьютеру, чтобы взять его с собой на море, но застрял и проработал до темноты.
– Ну, завтра я уже ее не пропущу, – решил он.
Но назавтра пошел дождь, и зеленые ставни напротив так и не открылись и работа, конечно, встала.
Вместе с дождем, как это ни странно, не пришло обычное уныние. Ваня чувствовал себя удивительно бодрым и свежим – как будто бы он бегал ранним утром по берегу океана.
Ваня достал свой самый большой рюкзак, вышел из дома и вернулся со стратегическим запасом продуктов, пригодным для небольшой ядерной войны. («Это если я снова заработаюсь», – объяснил он старому рюкзаку, недоумевавшему, зачем ему, предпенсионному старичку, совершать такие усилия.) Потом он привел в порядок всю квартиру – начал с тех мест, куда мог упасть взгляд удивительной девушки, случайно брошенный из окна, а потом вовлекся и методично вычистил все, на что падал его собственный взгляд.
Когда розовая полоса закатного света протянулась через его ноги, он понял, что стоит с тряпкой в руках посреди блистающей чистотой квартирки, думая о Мередит.
«Так вот чего она от меня хотела! – вдруг догадался он. – Так просто и… абсолютно невозможно».
Стал бы он в нерабочий день начищать до блеска все горизонтальные поверхности? Не стал бы, конечно. И опять не стал. И снова не стал. Во-первых, потому что нерабочий день – это вовсе не выходной. Нерабочий день – это когда не идет работа. А значит, надо ловить настроение. Или конструировать его. Вот чего Мередит никогда не понимала! Если внешний мир не посылает нужных для работы сигналов, надо работать с внутренним миром. Как это выспренне звучит. Ну да слава богу, он никогда не говорил этого вслух.
Где-то за окном звякнул крючок ставни, и уже через секунду Ваня улыбался через переулок девушке. Девушка в ответ вся засветилась в вечернем луче. Батюшки, да она рыжая! Как я мог не заметить? Ваню вдруг накрыло волной такого ликования, к которому он не считал себя способным. Он не представлял себе, что делается при этом с его лицом, поэтому он нагнулся и деловито подергал крючки собственных ставень – дескать, крепко ли держатся? – и тут же обнаружил снаружи под окном свою собственную бельевую веревку. Девушка показала ему жестами – да-да, давно, мол, пора стирать и вывешивать сюда твои подштанники, непринужденно махнула рукой и скрылась.
«А еще он не стал бы этого делать для Мередит», – закончил он свою мысль. Для Мередит он только побрил голову, когда она объявила, что на Рождество им предстоит поездка к ее родителям в Сассекс. Между прочим, совсем не назло ей. Он даже оставил широкую полосу волос, идущую ото лба к затылку. Но, кажется, никому эта полоса не понравилась, хотя и была явной уступкой конвенциональным взглядам.
Видимо, это было опять что-то такое, что надо было объяснять, а объяснять он совсем не умел. Он вообще со словами… был как-то… не очень. То есть он не очень верил, что слова зачем-то нужны. Поэтому почти не разговаривал. Мама звала его Ванечкой и все понимала без слов. Но больше никто его Ванечкой не звал.
В Америке некоторое время к нему не сильно приставали – пока думали, что он плохо говорит по-английски, но скоро девушки (а девушкам он нравился) вместе со своим номером телефона начали писать ему на руке номер своего психоаналитика.
В чудесной стране чудаков его наконец оставили в покое – настолько, что через пару лет жизни в Британии он вдруг пошел на курсы барменов и решил поменять специальность. Работая барменом, рассуждал он, придется разговаривать по-любому. Я буду говорить, меня будут понимать. Но понимали его только шейкер и кофемашина. А остальных приходилось только слушать. Ну и заодно оказалось, что на зарплату бармена он жить не умеет.
Он вернулся к своей работе, но оставил и курсы – самые разные – и теперь ходил по вечерам в разные группы: от театральных импровизаций до итальянской кухни. Он даже был бы, наверное, счастлив, если бы не дождь и не Мередит. Когда он это понял, ему стало смешно – ведь и Мередит, и дождь ему нравились. Или это не смешно? Просыпаться утром под шелест дождя, запускать руку в мягкие волосы и чувствовать, как гладкая нога скользит по твоей ноге… Скоро Мередит стала звать Ваню Джоном и покупать ему одежду. Ваня был даже не против погружения в тот устойчивый мир миддл-класса, в котором хотела жить Мередит. Просто в этом мире – или с Мередит, или под этим дождем? – он не мог продуктивно работать.
