– Положим, трупы не все, – возразила Даша и добавила, – к сожалению. Да и не посадит ее никто. Потому что никто не узнает о случившемся.
– С чего это ты взяла? – насторожился майор Томильчик.
Даша одним порывистым прыжком преодолела расстояние, отделявшее ее от балкона, и столкнулась нос к носу с майором Томильчиком, выхватив у него пистолет. От неожиданности майор Томильчик застыл с открытым ртом. Даша закрыла его рот собственноручно.
– Потому что ты умрешь! – произнесла и выстрелила в упор три раза подряд.
Падая, майор Томильчик видел перед собой не Дашу, а Анну. Она еще склонилась над ним и сказала:
– Я помню тебя.
Широко раскрытыми от ужаса глазами майор Томильчик смотрел на Анну. Ее образ и застыл в его зрачках, когда Даша выстрелила ему в лоб.
Не выпуская пистолета из руки, она спустилась во вдор.
Солнце почти село.
Даша покачнулась, будто споткнулась, упала, уткнувшись в землю, с тихим стоном, застыла, словно мертвая.
ЭПИЗОД 59
Костальцев и Коля Пиноккио ни о чем не спрашивали Николая Михайловича. Не ко времени. Гораздо больше их занимали мысли о том, что они вместе, впервые за много лет, делали одно дело, сплоченные одной бедой, задевшей не только их обоих, но и других. И не так уж и трудно было понимать друг друга с полуслова. Костальцев, будто впервые, смотрел на Пиноккио. Оказывается, нормальный парень этот очкарик. Ничуть не хуже Костальцева или Хвалея, если не лучше. И правильно он поступил с Касымом. Все считали его слабаком, а Пиноккио показал, что он самый сильный. Верно говорят, дети – самый жестокий народ. Как проявишь себя в пятилетнем возрасте в кругу сверстников, так к тебе и будут относиться, пока не вырастешь. Пиноккио не справился тогда, зато, спустя годы, наверстал в один миг и уважение к себе и доверие. А показная развязность и грубость Костальцева, коротко, его понты – лепет ребенка в сравнении с поступками Пиноккио. Костальцев даже завидовал Пиноккио, потому что сам хотел выглядеть благородно, но как-то не получалось. Еще вчера в этом он винил Пиноккио, мол, перешел дорогу, занял его место. А ведь сам Костальцев, если поразмыслить, палец о палец не ударил, чтобы изменить ситуацию и подвинуть Пиноккио с пьедестала. В лучшую сторону, считал Костальцев, он стал меняться, благодаря Павловской, в которой однажды, удивив самого себя, разглядел офигенно красивую девчонку и тут же втюрился в нее. Она его облагораживала. Он с удовольствием становился другим, чтобы быть достойным ее. Павловская, естественно, разительно отличалась от Белой. Та боевая, отчаянная, бесстрашная. Таня же какая-то воздушная что-ли, легкая, женственная, настоящее олицетворение Любви. Как не влюбиться в такую? Она только ресничками взмахнет или улыбнется ямочками на обеих щечках – и ты уже не принадлежишь себе. Поначалу это напрягало Костальцева, потому что он терялся, тушевался и слова не мог выговорить путного, мямлил что-то нечленораздельное как идиотик. Однако, став чаще видеться с Таней, пересиливал робость, и чем чаще они встречались, тем быстрее проходил ступор. Ей уже было приятно с ним, весело и непринужденно, она сама искала с ним встреч. В театр завлекла, опять же, чтобы подольше находиться вместе и рядом…
– Приехали, – сказал Череп, остановив джипп у ворот высокого коттеджа в окрестностях Тимкович.
Солнце село, но мгла еще медлила заполнять собою пространство.
Николай Михайлович вывел Черепа из машины, подвел к воротам. Костальцев с Колей Пиноккио держались позади.
Ни на звонки, ни на неоднократный стук по воротам никто не реагировал. Со двора через ворота змеями выползала тишина.
– Может, случилось чего? – предположил Костальцев.
– Что там могло случиться? – недоумевал Николай Михайлович. – Не перебили же они сами себя. Разве что перепились? Как думаешь? – тормошнул Черепа.
– Не знаю, – мотнул тот головой.
– Я метнусь, открою снаружи, – сказал Костальцев и, не ожидая ничьего одобрения, вскарабкался на ворота, перелез и спрыгнул вниз по другую сторону. Открыл ворота через несколько секунд.
Когда вошли во двор, изумились. Повсюду валялись полудохлые скины.
– Чё за дела?! – воскликнул пораженный Череп.
– Прямо Мамаево побоище, – сравнил Коля Пиноккио двор с полем боя.
Дашу, уткнувшуюся носом в землю и неловко подвернувшую за спину руку, первым увидел Николай Михайлович. Он бросился к ней, упал на колени, перевернул на спину, убрал с лица волосы. Рядом выросли Коля Пиноккио и Костальцев. Ее измученный вид, ссадины и кровоподтеки на лице без слов говорили сами за себя.
– Не знал, что Белая такой Ван Дамм! – восхищенно заметил Костальцев.
– У нее наверняка сейчас все тело ломит, – сказал Коля Пиноккио.
– Если она жива, – еле слышно произнес Костальцев, но Николай Михайлович услышал его и поспешил убедить в обратном.
– Она жива, – сказал он.
Будто в подтверждение, задрожали Дашины веки. Она застонала и открыла глаза.
– Николай Михайлович, – вымученно улыбнулась, узнав того, кто держал ее голову на своих коленях. Потом закашлялась, лицо ее скривилось, из уголков губ побежали струйки крови. – Как же больно! – пролепетала.
– Ребра сломаны, – понял Николай Михайлович. – Звоните в «скорую», – приказал Костальцеву и Коле Пиноккио. Последний быстро набрал нужный номер, вышел за ворота, чтобы прочитать улицу и номер дома на дощечке.
– Подвал… – глядя в глаза Николаю Михайловичу, пыталась Даша сказать ему что-то важное, но говорить было трудно.
– Что, подвал? – едва сдерживая слезы, кусал губы Николай Михайлович, вслушиваясь в каждый Дашин звук.
– Нужно… в подвал… там… Анна… – все-таки удалось ей сказать главное. Даша закрыла глаза, затихла.
– Она чё, умерла? – встревоженно спросил Костальцев.
– Типун тебе на язык! – не сильно стукнул его по лбу Николай Михайлович. – Сознание потеряла просто. Побудь с ней, – попросил.
– Не вопрос, – поменялись местами Николай Михайлович с Костальцевым.
Череп собирал своих, подтаскивал на середину двора, укладывал рядком. Никто из них был уже не опасен.
Николай Михайлович спустился в подвал. Дверь за ним захлопнулась с шумом и не поддавалась, будто специально не выпускала.
Загорелась тусклая лампочка. Прямо под ней Николай Михайлович разглядел женский силуэт.
– Здравствуй, Николай! – поприветствовала его Анна, не вставая со стула.
– Ты? – узнал Николай Михайлович голос покойной жены.
– Прости меня за Дашу, – сказала она. – Иначе я не могла. Я спасала тебя и ее. С ней все будет в порядке.
– Уверена? – медленно приближался к ней Николай Михайлович.
– Можешь не сомневаться. Она очень сильная, – подтвердила Анна. – Я рада, что именно она тебя любит. Рада за вас обоих. Ты достоин ее. Смотри, тебе за нее отвечать. Не допусти, чтобы с ней случилось нечто подобное, что произошло со мной. Обещай мне.
