Оценивая смешения как нечто экзотическое для этической истории, мы все же должны видеть в нем не только последствие, но и опасность этнического кризиса — устойчивый и возрастающий поток инородческого элемента в Россию неизбежно повлечет за собой перепрограммирование народной души через переделку его телесных параметров. Ведь речь не идет об эволюционном процессе отбора, который, по уроку истории, дает преимущество русским. Речь идет об уничтожении «субстрата» и новом этногенезе, которого чают и некоторые ученые мужи, изверившиеся в жизнеспособности русских.
Тем более важно принять к сведению слова Шпенглер: «физиологическое происхождение существует только для науки и ни в коем случае — не для народного сознания, и что этим идеалом чистой крови никакой народ никогда не вдохновляется. Обладание расой — это не что-то там материальное, но нечто космическое, нечто направленное, ощущаемое созвучие судьбы, единого шага и поступи в историческом бытии». «Римляне, сами чрезвычайно разнородного происхождения, образуют посреди италийской путаницы племен расу, обладающую строжайшим внутренним единством, — ни этрусскую, ни латинскую, ни „античную“ вообще, но специфически римскую».
От смешения русских с другими народами не может приплодиться новая имперская нация. Потому что сами русские являются таковой нацией (о чем, в частности, свидетельствует и наше физиогномическое разнообразие — единство во множественности). Новый цикл этногенеза может означать лишь дробление на маргинальные этнические группы, кичащиеся своей особенностью и выпячивающие нерусскость, лишь новую путаницу племен, из которых только тысячелетия смогут выпестовать что-нибудь путное. Сознание этой ужасной перспективы должно подвигать науку к прояснению физиологии для народа — и если не вдохновить чистотой крови (чего и не требуется в силу инстинктивного отторжения от инородцев), то уберечь власть от диких миграционных проектов.
Национальное государство
Понятие о национальном государстве возникло на Западе на заре Нового времени (начиная с XVI в.) как реакция на окончательное крушение Священной Римской империи и появление суверенных правителей и национализма в сфере культуры. Государство было призвано удовлетворить настоятельную потребность в безопасности и обеспечении торговли в рамках условно определяемых территориальных границ.
Термин «нация» изначально появился в европейской традиции в процессе преодоления феодальной государственности и обозначал совокупность подданных государства. Между тем, уже в античности наблюдается присутствие такого понимания политики, которое не мыслимо без патриотизма, обозначаемого древними греками в том же ключе, в котором мы сегодня понимаем термин «национализм». Хюбнер указывает, что подлинное национальное сознание буржуазии полностью совпадает с образцом, имевшим место в античном полисе: «гражданин идентифицировал себя с городом и его окрестностями, гомогенность которых вытекала из общности языка и единой гражданской культуры. Уже в Средневековье торговые фирмы классифицировались по нациям».
В связи с этим убеждение, будто нация представляет собой позднюю идею, никак не связанную с глубинами истории, следует рассматривать как заблуждение.
Сегодня, пишет Курт Хюбнер, «…нация понимается сквозь призму мифа, определяется через архетипически понимаемую историю. Однако тот, кто так обозначает нацию, мифологизирует принадлежащее ей пространство (…) Повсюду — в горах, в долинах и равнинах, в изгибах рек и в городах — находятся „свидетели“ прошлого, которые, как писано выше, воспринимаются в качестве идеально-материальной и тем самым субстанциональной части настоящего». Но также «должен быть один идеальный и материальный образ, связывающий всех друг с другом. Хотя нация определяется благодаря своей истории, она существует все же и физически». И с этой точки зрения можно говорить о нации как о некоем священном существе, соединяющем индивидуальности тем, что присутствует в каждой из них.
Национальный миф — важнейшее условие коллективного единства. Эрнест Ренан писал о роли забвения при формировании нации. Определенные исторические моменты коллективное сознание должно исключить, чтобы не пробудить старых обид. Например, для существования французской нации необходимо забвение ее исходного формирования из бретонцев, басков, парижан, эльзасцев… С другой стороны, образование наций в Восточной Европе требует прямо противоположного — воспоминания о прошлом единстве и единой исторической судьбе, мифологизируя и героизируя ее. Вместе с тем, забывание, вполне вероятно, только потому и возможно, что между родственными племенами не было мифологического, а значит и этнического барьера — нация сформировалась естественно, по родственному и культурному признаку.
Национальная идея, по Хюбнеру, «доказывает свою бесспорность как в своем научном, так и в мифическом аспекте. Ее практически-политическая необходимость для современного, основанного на демократии и народном суверенитете государства, — которое, следовательно, зависит от определения понятий народа и нации, — тем самым обнаруживает свое теоретическое основание и правомерность».
Как уже говорилось выше, в западной научной традиции чаще всего используется подход, в котором понятие «нация» неразрывно связно с понятием «государство». Народ становится нацией только при условии, когда он создает свое государство и получает контроль над институтами общественного насилия. Эта веберовская трактовка неявно присутствует как в науке, так и в политике. В то же время она не расшифровывает загадки возникновения или исчезновения нации, а лишь фиксирует факт обретения государства, консолидируясь с «суверенитетом факта» и не зная откуда он проистекает. В то же время ясно, что для образования нации необходимо нечто — некая характеристика, которая возникает до государственности и является, по сути дела, ее причиной.
Нация иногда понимается и как «сообщество чувства», стремящееся к воплощению в автономное государство, как культурный феномен (национальная идентичность). Со времен Руссо понимание нации связано с наличием некоей общей воли, а свободное общество, как считается, возникает в случае соответствия государства этой воле. Данное соответствие, мол, минимизирует насилие власти.
При верном направлении мысли, Руссо совершал ошибку. Как говорил Лев Тихомиров, он «захотел искать общей воли именно там, где есть лишь презираемая им воля всех. Он не только под влиянием осиротелого христианского чувства идеализировал, безмерно одухотворил общую волю, но, сверх того, в противность всем фактам, упорно хотел видеть эту обожествленную общую волю именно в ассоциации данных наличных обывателей данной страны. А между тем некоторая общая воля существует лишь как унаследованный вывод исторических традиционных привычек, как результат долгого коллективного опыта. Это то, что называется гораздо лучше духом народа».
Представляется ошибочной классификация Хюбнера наций на государственные (доминирующие как единое сознание в мультинародном государстве), субнации (элемент национального многообразия государства) и культурной нацией, определяемой безотносительно к государству. Уже одно то, что «эти варианты могут накладываться друг на друга граждане одной государственной нации или субнации могут в то же время понимать себя как принадлежащие некоторой культурной нации», говорит о слабости такого подхода и продуктивности разделения: нация, образующая государственную идентичность — и есть собственно нация, а т. н. «субнации» — этнические группы, национальности, национальные меньшинства и т. п. И тогда только в одном случае может возникать разночтение — когда государствообразующая нация имеет диаспору за пределами своего государства. В рамках своего государства эта общность должна именоваться нацией, за пределами ее элементы могут рассматриваться как национальное меньшинство, связанное, тем не менее, с «исторической родиной» и имеющее в ее лице своего государственного покровителя — не как части политической системы, но как носителя определенной культуры, памяти истории и кровного родства.
