— …очень длинные… несоразмерные… явное нарушение пропорций. У нее не столь выражено, а он… он не человек.
— Альв?
— Не цверг. Не… не знаю… не альв… альвы иные… я не знаю! — он воскликнул это и отпрянул, застыл, испугавшись собственной смелости.
— Все хорошо, — Кохэн протянул было руку, но опомнился: не стоит прикасаться к этому человеку, который и без того вне себя от ужаса. Мало ли… — Док, я понял. Он не человек. И наша чтица ему родственницей доводится… спасибо, что сказал. Мэйни это будет интересно.
Док не ответил.
Оловянный остекленевший взгляд его был устремлен куда-то за спину Кохэна.
Обернуться ему не позволили.
Он почти услышал.
Почти успел.
Но белое небо Атцлана распахнуло рваные крылья. И качнулось, но устояло на столпах из семи дымов. Заговорили барабаны. И перед внутренним взором встало золотое лицо-маска.
— Ты вернулся, — вывернутые губы растянулись в подобии улыбки. — Тебя не было так долго… добро пожаловать домой…
На экранах вспыхивали и гасли цветные пятна.
— А ты не убивал? — Тельме стоило немалых сил отвести взгляд от этих экранов.
— Нет.
— Почему я должна верить?
Он не стал протягивать руку, предлагая прочесть воспоминания. Тео усмехнулся и большим пальцем провел по лбу Тельмы.
— Потому что мы одной крови. Разве ты не слышишь ее голоса? — он вновь склонил голову набок. Птичий жест. И сам он похож на птицу.
Хищную.
Опасную.
— Кто ты?
— Твой брат.
— У меня нет братьев, — Тельма поморщилась. Вот уж чего ей не хватало, так это внезапно обретенных родственников.
— Ты просто не знала о том, что у тебя есть брат.
— Полагаешь, я поверю?
— Истину легко выяснить. Небольшой анализ. Кровь не солжет.
— И что тебе надо, брат?
Кровь и вправду не солжет, но какой в этом родстве смысл? Какой смысл вообще в родстве?
У Мэйнфорда спросить, что ли?
— Не знаю, — Тео руку убрал. — Мне нравится твой запах. Да и нас осталось не так много… правильнее было бы сказать, что нас почти и не осталось. Я последний в роду.
— А я…
— Полукровка. Дед тебя не признает, но ты не должна огорчаться.
Еще и дед, который, судя по всему, не воспылает родственной любовью.
— Нет ничего хорошего в том, чтобы быть… — Тео поднял руку, демонстрируя полупрозрачную кожу, сквозь которую просвечивали синие кости. Зрелище было одновременно и завораживающим, и уродливым. — Синтию я не убивал. Не было нужды. Да, время от времени мы с ней спали, но и только.
Плотные, слегка загнутые когти отливали льдистой синевой.
— Синтия действительно мне звонила… я не солгал, когда рассказывал о том, что произошло.
— И теперь повторяешь мне?
— Повторяю, — Тео погладил Тельму по щеке. — Мне не хочется лгать тебе, осенняя девочка… я бы даже хотел стать тебе другом.
— С чего вдруг сейчас?
Тельма перехватила его руку и убрала. Хватит с нее игр.
— Я думал, что ты мертва… видишь ли… это было бы логично… и дед хотел, чтобы от тебя избавились. Мой отец и раньше удостаивал вниманием смертных, но, как правило, был достаточно осторожен, чтобы не плодить бастардов.
Вот значит как… бастард… и что? Тельма всегда знала, что родители ее не состояли в браке. Ей было плевать. Отец? Хватало матери. Братья и сестры? Уж о них она точно никогда не думала.
И теперь не желает.
— Элиза его зацепила. Она была интересной женщиной, — Тео не спешил отступать, напротив, он оказался вдруг рядом, настолько близко, что, не являйся он родственником, эта близость была бы двусмысленна. От него больше не пахло больницей.
Скорее распаренною землей.
Травой, которую, скосив, бросили умирать на солнце.
Отцветающими лилиями.
— Да, в его жизни случались и более красивые любовницы, но в ней горело пламя. А мы… мы всегда замерзаем. Ты ведь знаешь это?
Дети льда.
Отродья ночи.
И она ведь знает правду. Кровь имеет голос, просто Тельма раньше не желала слышать ее. Эта кровь позволила ей выжить. Эта кровь наградила даром. И кровь же потребует платы.
— Знаешь, — Тео наклонился, теперь он говорил на ухо, шепотом, и слова ласкали. Запретная связь? Разве что для людей. У ночных тварей иные законы. — Конечно, знаешь, и поэтому выбрала Стража. В нем живое пламя солнца. Я бы тоже его выбрал, если бы мог… это мерзко, не иметь возможности согреться. И потому отчасти я понимаю отца… Элиза пылала так ярко, что ее силы хватало, чтобы забыть о холоде. Чтобы поверить, что он… что подобные нам могут вести нормальную жизнь. Все совпало одно к одному…
Коготь подцепил прядь волос Тельмы.
И слегка царапнул шею.
— Старый Свет погибал… ты не помнишь? Нет? Конечно… там бы тебе не позволили родиться. Агония агонией, но у деда еще хватило бы власти. А здесь… здесь все иначе… иллюзия свободы, которой отец поддался. Я бы и сам поддался, если бы нашел в себе силы оставить мать. Опасайся любить, сестренка. На любовь тебя поймают, как форель на крючок, и будут держать. Дергать, напоминая, что эта любовь недолговечна, что она — снежинка в ладони, дыхни и растает…
— А ты поэт.
Тельма сделала шаг назад. К двери.
— Иногда бывает настроение, — в бледных глазах Тео она видела себя саму. А еще тоску, глухую, безымянную. Холод вечный… она тоже мерзнет, но человеческая кровь, та самая, делающая ее нечистой, не позволяет замерзнуть до смерти. — Главное, что отец позабыл о долге, о матери… обо мне… о том, кем он являлся… он позволил появиться на свет девочке-полукровке… не верь, когда он станет говорить, что это было ошибкой. Ошибкой стало его возвращение.
Тео отстранился.
И взгляд его заледенел.
— Не знаю, зачем он вообще… может, дед отыскал, пригрозил… или понял, что если останется, то рано или поздно выпьет твою мать досуха. Мне он точно не скажет правды. А ты спроси…
— Спрошу.
Экраны вспыхнули ярким золотом. А затем погасли. И раздался протяжный гудок.
— Погоди, — Тео перехватил руку и стиснул так, что Тельма зашипела от боли. — Не верь им. Слышишь? Если хочешь выжить, то не верь!
Что ж, жить Тельме очень даже хотелось.
— Синтия спала не только со мной. Не знаю, кто из них научил ее, кто подсказал, как сыграть. Она не отличалась особым умом. Но я ее не трогал.
— Хорошо.
