…она и так почти в бешенстве.
Если бы подойти поближе…
…коснуться…
…считывать людей незаконно, но если прикосновение случайно…
Только эта женщина с фарфоровым лицом не допустит ничего случайного. Если, конечно… и Тельма решилась. Осторожное касание, случайное словно бы. И робкая улыбка, адресованная Мэйнфорду. Она не останется незамеченной.
Уже не осталась.
— Мэйни, — женщина говорила плаксивым голосом, но глаза ее оставались холодны. — Ты не понимаешь, что творишь… он не понимает, что творит!
Это она произнесла громче, уверенней.
— То есть, матушка, — Мэйнфорд подобрался, и Зверь внутри него заворчал, — вы собираетесь объявить меня недееспособным?
— Прости, дорогой, но вчера…
— А что было вчера?
Издевательский тон. И Зверь урчит. А Мэйнфорд ловит пальцы Тельмы, сжимает бережно, и это тоже не остается незамеченным. Женщина не позволяет эмоциям отразиться на лице, но сдержать их не способна. Ее злость — фисташковое мороженое. А презрение — сироп.
Вишневый.
Тельма даже облизнулась.
— Тебе стало дурно! Ты… ты лишился чувств!
— Матушка, — Мэйнфорд слегка поклонился. — Ты тоже не единожды падала в обморок. Полагаешь, этого достаточно, чтобы спровадить тебя в психушку?
Это было пощечиной.
Прилюдной.
Оскорбительной.
И на горе фисташкового мороженого появилась шоколадная крошка ненависти. Интересные, должно быть, у них взаимоотношения. А еще любопытно, если бы мама осталась жива… у нее ведь тоже характер был непростым. Неужели однажды Тельма вот точно так же… а с другой стороны, что думать о несбыточном?
— Ты нестабилен. Он нестабилен! — теперь женщина смотрела на Тельму. В упор. И взгляд этот не обещал ничего хорошего. — И социально опасен. И должен быть изолирован…
Она больше не говорила с Мэйнфордом.
Целители кивали, но как-то неуверенно…
— …пока не причинил вреда окружающим. Я же предупреждала, что его работа…
— У вас есть предписание? — Тельма провела большим пальцем по ладони Мэйнфорда. Просто так. А еще чтобы Зверя успокоить. Его женские крики нервировали.
— Что? — женщина осеклась.
— Предписание, — повторила Тельма и не отказала себе в удовольствии прислонить голову к его плечу.
Близкий жест. Интимный. Не оставляющий сомнений в том, что их с Мэйнфордом отношения давно перестали вписываться в рамки служебных. И ненависти стало больше. Шоколад. Горький. Элитного сорта… матушка любила с фундуком, а вот Тельма… она давно не ела шоколада. И не помнит, какой ей нравится.
Надо будет заглянуть в кофейню и провести эксперимент. Купить плитки десяти сортов и дегустацию устроить. И хорошо бы не одной. Сандра… точно… шоколадная дегустация — хороший повод ее отыскать и убедиться, что все с нею в порядке.
— Понимаете, — Тельма позволила себе снисходительную улыбку. Ничто не злит людей, подобных миссис Альваро, больше, чем проявленная к ним снисходительность. — Согласно закону, вы… и никто другой не имеет права изолировать гражданина Нового Света без судебного предписания.
Шоколада много не бывает.
Ненависти тоже.
— Что говорит эта… особа?
— Если вы подозреваете, что ваш сын не способен контролировать свой дар… — Тельма говорила мягко.
Ближе бы подойти.
Окунуться бы в эту шоколадную ненависть с головой. Добраться до дна, ощутить все оттенки ее… и, если повезет, не только ее.
— …или представляет опасность для окружающих, вам следует обратиться с ходатайством в полицейское управление. Или же в Комитет контроля. Ходатайство рассмотрят. Назначат проведение экспертизы или экспертиз…
Зверь смеялся.
Кто бы мог подумать, что у него тоже чувство юмора имеется?
— Со своей стороны обвиняемый вправе потребовать особого порядка рассмотрения жалобы. И вынести дело на рассмотрение суда.
— Пусть она замолчит.
Молчать Тельма не собиралась. Когда еще ей удастся полакомиться такими яркими эмоциями?
— Лишь имея на руках постановление суда, можно требовать принудительной госпитализации. Иные же действия будут классифицироваться как преступление против личности. И в данном случае личности, находящейся на службе. А следовательно, подпадать под пункт о государственной безопасности…
Воцарившаяся тишина была тяжелой.
Нарушил ее Мэйнфорд.
— Что ж, если с этим вопросом разобрались, то мы, пожалуй, пойдем.
— А снимки? — подал голос Джонни. — Ваши снимки…
— С моими снимками все в полном порядке. Правда, Теодор?
И Тео, с немалым удовольствием наблюдавший за спектаклем, произнес:
— Основные показатели в пределах нормы. Есть незначительное искажение третичных потоков в области гипоталамуса, но оно не критично…
— Мне кажется, — голос седовласого звенел от злости. — Вы берете на себя слишком много, доктор…
— Вам кажется… поверьте, мой сын достаточно компетентен, чтобы разобраться с парой-тройкой снимков.
Этот голос заставил сердце дрогнуть.
А Зверя зарычать.
Этот голос был мягче бархата и слаще меда. Он завораживал. И очаровывал. Он поглощал, заставляя растворяться в звуках его, не вслушиваясь в смысл сказанного.
И не только Тельму.
Ненависть вдруг исчезла. И холод презрения. И сладость иных эмоций. Их попросту не осталось, как и людей. Куклы.
Пустые глаза.
Застывшие лица.
— Здравствуй, девочка, — сказал мужчина в черном строгом костюме. — Честно говоря, не думал, что ты выжила.
Он походил на Тео или правильней было бы сказать, что это Тео походил на него, но сходство выглядело отдаленным. Дурная копия. Или скорее отражение в зеркале полированной бронзы. Тео был хорош. Привлекателен. А мужчина…
Тельма сглотнула.
Нет уж, прочь такие мысли. Да и Зверю новый знакомый не по нраву пришелся. А чутью Зверя Тельма доверяла.
— Думаю, нам есть о чем поговорить, — он не спрашивал, но утверждал. И вся натура Тельмы требовала не просто согласиться с этим утверждением — как вообще могла она, слабый человек, возражать совершенству? — но пасть к ногам мужчины, умоляя…
Чушь.
Не станет она ни о чем его умолять. И в ногах валяться… ботинки, безусловно, хороши, сияют свежим воском, да и стоят немало, но это еще не повод их целовать.
— Надо же, — он склонил голову, но в этом жесте ныне не было ничего птичьего. Вполне себе человеческое недоумение.
