Дверь сломанную сняли. И вновь же вычистили все. Стол вот исчез. Стулья. Кажется, шкафчик один, и значит, остаточное поле Хаоса было достаточно сильным, чтобы изменить энергоструктуру предметов.
Чайник не забрали.
Уже хорошо.
Мэйнфорд появился, когда Тельма разлила по чашкам кипяток.
— В холодильнике еда есть, — сказал он, широко зевая. — Ребята привезли, а тебе надо.
— И тебе.
— И мне.
Холодные бургеры неплохо пошли с горячим чаем. Тельма жевала сосредоточенно, пытаясь выкинуть из головы все, что не касалось собственно самого процесса жевания. И Мэйнфорд, устроившись рядом, не мешал.
— Я снял номер в гостинице. На Острове.
— Зачем?
— Затем, что тебе надо где-то жить, — он бургер обнюхивал, и заметно было, что эта еда не внушала особого доверия.
— У меня квартира имеется, — возражала Тельма исключительно из упрямства.
Ее квартира? Очередная дверь из фанеры, которую вынести можно даже не пинком — плевком. Щиты? Дело, конечно, хорошее, Мэйнфорд сам их ставил, но ничто не совершенно. И щиты эти при грамотной атаке продержатся с полчаса, а то и меньше.
— Не упрямься, — он большим пальцем стер с ее губы каплю соуса. — Ты же сама все понимаешь. На Острове безопасней. Там каждый отель в своем роде крепость. Тюрьмы наши охраняют хуже. Мне придется уйти. Я должен буду уйти.
— Кохэн?
— И не только. Наши сказали, что Вельма пропала… а я все еще отстранен… на шефа надавили, а кто — не понятно… по телефону не скажет точно. Теперь еще вот Гаррет.
— Умер? — на всякий случай уточнила Тельма.
— Умер, — подтвердил Мэйнфорд. — Сочувствовать не стоит. Мы не были особо близки.
— Тогда не буду, — Тельма облизала пальцы. Сытая, она становилась ленивой, расслабленной. — Значит, номер… ждать… а ты будешь искать Кохэна, пока его не пристрелили… уверен, что найдешь?
— Уверен. Если не я… слушай, а тебя не пугает, что я… что нас двое?
— Нет, — подумав недолго, ответила Тельма. И сказала, между прочим, чистую правду: — Без Зверя тебе не выжить. И мне тоже. Что Гаррет говорил о сердце?
— Бред умирающего.
А вот теперь Мэйнфорд солгал, бредом слова брата он отнюдь не считал, скорее уж не хотел вновь втягивать Тельму в дело, которое полагал для нее слишком опасным. Но у нее собственное мнение имелось.
— У мамы в коллекции украшений был один камень. Огромный рубин. Неприлично, как понимаю, огромный. Вроде бы как подвеска… тогда мне казалось, что он — всего лишь подвеска. Экстравагантная, как сейчас бы сказали. Но память… память — странная штука. Она многослойна, и порой одно скрывается за другим. Я вот помнила о других ее украшениях. Букет сапфировых фиалок. Или просто ожерелье-ошейник из алмазов. Или… неважно, главное, что этот камень, он как бы не существовал для меня. И понадобился пробой, чтобы я о нем вспомнила. Зато теперь вижу его столь ясно, что диву даюсь.
Сколько в нем карат? Сотни две? Три? Тысяча? Главное, тот рубин действительно был неприлично больших размеров.
И формы странной.
Не капля, нет, скорее уж и вправду окаменевшее сердце, ограненное на скорую руку. Широкая верхушка и зауженное, но плоское основание.
Его нельзя было назвать красивым. А вот притягательным…
— Его заключили в платиновую оплетку. Тоже ничего особенного. Мешок из проволоки. Никаких завитков. Украшений. Других камней. Но он сам по себе был ревнив, наверное, поэтому…
— Наверное.
— Мама редко доставала его. Она терпеть не могла прикасаться к этому… камню. А мне он нравился. Живым был. Теплым. Всегда теплым, даже когда только открываешь шкатулку. А сейф с драгоценностями стоял в холодильной комнате, той, где меха, понимаешь?
— Понимаю.
— И с чего ему быть тогда теплым? Кстати, позже она отправила самые дорогие вещи в банк. Те же алмазы. Или еще имелись безделушки из Старого Света родом. Главное, что этот камень… он должен был стоить немало, но она не посмела расстаться с ним.
— …смотри, какая ты красавица, — Элиза расставила бархатные футляры на столике. И сама надела алмазный венец на голову Тельмы. И держала — венец был слишком велик.
И Тельме он не нравился.
Вовсе она не похожа на принцессу. Принцессы прекрасны, а она… это только мама повторяет, что она, Тельма, красавица. Другие так не думают. И Тельма знает. Слышала, как одна горничная говорила кухарке, что девочку боги внешностью обделили.
Но сейчас она кивнула.
Мама так редко бывала дома. И чтобы свободна, чтобы не учить роль, не репетировать, не готовиться к очередному вечеру… нет, вечера Тельме нравились, но еще больше нравилось, когда они оставались вдвоем с мамой.
— Алмазы всем идут, благородные камни, — Элиза отложила венец и извлекла серьги. — А вот это сапфиры. Видишь, сколь чисты? Говорят, они рождены самим морем. И приносят владельцам удачу.
Синие камни показались невзрачными.
Мелкими.
— Изумруды… жемчуг… примерь…
И нить обвивает шею Тельмы. Она похожа на удава из книги по естествознанию, Тельме даже страшно становится, что сейчас нить оживет и задушит ее.
Но мама спокойна.
— А это?
Последняя коробочка. И мама, глядя на нее, хмурится, она пытается вспомнить, как вообще достала ее.
— Это… не важно.
Крышка слетела сама. Наверное, конечно, мама ее задела, когда поднимала футляр. Или крышка эта изначально сидела неплотно. Или просто мама разволновалась… главное, что изнутри полыхнуло алым.
— Покажи!
Тельма поняла, что должна увидеть камень. И мама со вздохом подчинилась ее желанию. Она вытащила его, стараясь не прикасаться, и цепочку держала на вытянутой руке, и морщилась.
А Тельма… Тельма заворожена сиянием рубина.
— Какой он… можно мне?
Ее оставили равнодушными иные украшения. Нет, вежливости ради она перемерила их, но… камни — всего лишь камни. Кроме этого.
— Голос крови не заглушить, — мама произнесла это тихо и в сторону, но безропотно протянула цепочку.
Слишком длинная.
Нелепая какая-то.
Холодная.
А вот камень, упавший на ладони Тельмы, наоборот, горячий.
— Сердце императора, — Элиза глядела в зеркало, и в нем Тельма видела себя же, неожиданно повзрослевшей и… прекрасной?
Невозможно!
И все-таки ее обычная бледность больше не казалась проявлением болезни. И черты лица обрели некую утонченность. Волосы… нелепые тонкие волосы, из которых никогда не удавалось сотворить прическу сложнее косы, волнами легли на плечи.
