Белоснежный плащ.
И глаза… не бледные, серые, как обычно, но яркие.
Это все камень.
— Почему… — Тельма держала его в руках, чувствуя странное желание никогда не выпускать этот рубин. — Почему ты его не носишь?
— Потому что он слишком много стоит. Вдруг да потеряю… — мама солгала, правду она тоже сказала, но шепотом и в сторону: — Вот было бы счастье…
Расставаться с камнем не хотелось, как и с собственным отражением, которым Тельма впервые в жизни любовалась. Но она была ответственным ребенком и понимала, что драгоценности не предназначены для детских игр.
И мама поняла.
Она встала сзади, подобрала волосы Тельмы, наяву вовсе не такие пышные и красивые, как в зеркале.
— Видишь ли, дорогая… некоторые камни — не только камни… это сердце.
— Да?
— Сердце первого императора масеуалле… так он сказал, а он не имел обыкновения лгать…
Память отпускает легко, стоит открыть глаза, и она уступает Тельму настоящему. В этом настоящем не существует холодильной комнаты с мехами, равно как и сейфа. Драгоценностей.
Но и плевать на драгоценности.
Здесь есть кое-что, что гораздо важнее… кое-кто.
Мэйнфорд обнял. И слишком уж много нежностей стало в последнее время, Тельма к нежностям не привыкла. Но следовало признать: ей нравится.
Сидеть рядом с ним.
Вдыхать его запах. Ощущать тепло его тела, вообще близость… опасные заблуждения.
— Давным-давно, — ее взгляд Мэйнфорд выдержал. — Солнце было богом. Или, точнее, бог был солнцем. Сначала один. Затем другой… и третий. Но сколь бы ни силен был тот, кто становился солнцем, рано или поздно силы его иссякали, и он падал на землю. Тогда мир умирал. Людям, чтобы уцелеть, приходилось становиться птицами. Или тюленями. Или превращались в теней. Кому такое могло понравиться?
Он рассказывал сказку, а Тельма слушала.
— И однажды, когда очередное солнце умерло, а следом за ним и весь мир, люди пришли к богам. И боги прислушались к ним. Тогда-то и заключен был союз. Солнцем стал слабейший в божественном роду. А прочие боги принесли ему клятву, что не станут нападать. Люди же обязались кормить свое солнце.
…и надо полагать, отнюдь не бургерами.
— Само собой, отнюдь не всем по душе пришлась подобная сделка. Тогда первый император сам взошел на алтарь. А жрец, осененный благословением Кетцалькоатля, вырезал ему сердце.
…страшные у него сказки, но как нельзя лучше подходят к ситуации.
— А боги в знак уважения к человеку отдали кровь, по капле каждый. Тогда император ожил.
Мэйнфорд поцеловал Тельму в макушку. Вот уж… нет, привыкать все-таки не стоит.
— И правил он долго, мудро… сердце же обратилось в камень, а камень вернулся к людям, став первым в короне… вот как-то так.
Действительно.
Как-то так.
— Думаешь…
— Слишком много всего в последнее время выплыло. Свирель… камень этот… альвы… я не могу понять, как одно с другим вяжется. А оно должно… иначе смысла нет. Такие совпадения… девушки эти. Дети…
— Десять лет.
— Что?
— Десять лет, — оказывается, эта мысль не отпускала Тельму с самой клиники. — Точка отсчета. Смотри. Десять лет назад убили маму. И забрали камень. Если из-за него и убили? Не потому, что твой брат боялся скандала. Не из-за денег или долгов… он просто случаем воспользовался. Скотина.
— Скотина, — согласился Мэйнфорд, накручивая прядь волос Тельмы на мизинец. Прядь была короткой, а мизинец — толстым, и волосы выскальзывали, но он не сдавался. Упрямое существо.
Оба они упрямые существа.
— Вот… десять лет назад появилась та первая девушка с лилиями. И у тебя случился срыв… а еще что?
— Война.
Он ответил, не задумываясь.
— И Вельма ведь… принимала участие?
— Доказать ее причастность…
— А без доказательств? — перебила Тельма.
— Без доказательств если… — он зажал прядку между пальцами и легонько потянул. — Я тогда был просто малефиком. И перевелся пару месяцев как… начинал вообще выездным инспектором. Та еще собачья работенка. Думали, образумлюсь. Займусь делом, которое более подобает наследнику древнего рода. На выезде долго держали, пока не стал мешать. Вне Нью-Арка много дерьма всякого… да не тебе говорить. Особо ретивые никому не нужны. Убрать не получалось, так что с повышением пошел… Третий округ. И война эта… на отголоски попал. Не подумай, я повидал всякого…
Глава 23
Десять лет.
Почему он сам не подумал об этом?
Десять лет… много. Для кого-то — солидный кусок жизни, но люди, обремененные даром, воспринимают время иначе. И может, в этом дело? А все одно неприятно.
От Тельмы больше не пахнет цветочным лугом, впрочем, как и туманом, — последний запах заставлял Зверя нервничать. Он не желал рисковать женщиной, которую полагал своею.
Нашей.
Зверь мысленно согласился: раз уж он не способен вовсе от Мэйнфорда избавиться, то согласен поделиться. В некотором роде.
— …именно тогда погиб супруг Вельмы. О нем легенды ходили. И отнюдь не как о благородном разбойнике.
Тельма фыркнула, верно, тоже не верила в существование благородных разбойников.
Она сидела тихонько, будто боясь спугнуть что-то… знать бы что.
Зверь смеялся.
Люди снова сделали простое сложным. Дурная привычка.
— Его и свои боялись. Он… скажем так, получал удовольствие от вида крови. И не только крови… однажды он приказал засунуть своего бухгалтера в бочку с муренами. Хотел проверить, вправду ли сожрут. Парень не был ни в чем виноват, просто подвернулся под руку. С другого шкуру содрали… третий… впрочем, не это важно. Главное, что единственная, кто чувствовал себя в безопасности рядом с этим отмороженным выродком, была Вельма. Она не перечила ему… вот что странно… альва… рожденная-под-Холмами… она сама ушла из рода. Бросила семью ради человека, который был ее недостоин. Она была старше. Опытней. Сильней… фактически уже тогда она правила кланом, потому что муженек ее был слишком кровожаден и туп, чтобы не попасться. Она заметала следы. Работала со свидетелями, с магией… она помогла ему подмять пяток мелких банд. И вырезать два из трех сицилийских кланов, которые могли бы потеснить «Раттеров».
Тельма слушала внимательно.
Ей бы Мэйнфорд, пожалуй, рассказал не только об альве и безумном ее супруге, который получил именно ту смерть, которую заслужил.
Ей бы Мэйнфорд рассказал о многих местах, где ему довелось побывать. О болотах Луизианы, поглотивших не один труп. И о святой уверенности местных жителей, что им позволено все.
