И что оставалось Тельме?
Решать.
Четверть до полуночи? Времени еще много. Хватит на то, чтобы поесть и поспать. А там, глядишь, она и поймет, как ей быть.
Выходить — безумие.
Остаться в отеле… он не вернется. Не станет зазывать ее вновь. Он просто вычеркнет Тельму из жизни, как сделал это раньше. И данному обстоятельству можно будет лишь порадоваться. Так что и думать нечего. Отсидеться. Дождаться звонка… или не ждать, а… и вообще, какое ей, если разобраться, дело до чужих игр? Когда именно они перестали быть чужими?
Тельма забралась на кровать.
Она поспит.
Просто поспит.
И если повезет, то сон ее будет лишен снов.
В Управлении Мэйнфорда ждали, и отнюдь не с цветами. Начальник, человек в сущности миролюбивый, добравшийся до должности своей отчасти благодаря связям супруги, отчасти благодаря дипломатическому своему чутью, позволявшему точно понять, что и как следует говорить, лично перехватил Мэйнфорда в коридоре.
И выглядел при том виноватым.
— Тебя отстранили, — напомнил он громко, и Мэйнфорд склонил голову, смиренно принимая сей очевидный факт. — Идем.
В кабинете начальника висели фотографии.
Не жены. Не детей.
Сенаторов.
Трех бывших Канцлеров, которых начальнику удалось пережить. Промышленников. Магнатов. И одного актера. Естественно, все люди были сняты не сами по себе, но рядом с шефом, что знаменовало некую степень приближенности его, простого эмигранта, к вершинам Нью-Арка. Это было бы смешным, но все в Управлении знали, сколь серьезно относится шеф к своей коллекции.
— Садись, — он указал Мэйнфорду на стул. Дверь прикрыл самолично. И завесу поверху накинул. Плотную такую завесу. А многие неосмотрительно забывали, что этот забавный угодливый человек некогда числился знатным малефиком. — Садись и рассказывай, в какое дерьмо вляпался.
— Я…
— Ты. И я с тобой, — он вытащил из кармана батистовый платочек, которым промокнул лоб. — Бездна тебя задери, Мэйнфорд! Сколько раз я уже тебя отмазывал?!
Риторический вопрос.
Много.
— И я, конечно, не рассчитывал на благодарность… какая благодарность… вы все тут полагаете, что я — бесполезная тварь, только и способная, что сенаторским кланяться. Но нет, никто и не пытается понять, что мы от этих сенаторских зависим… что вот любой из них, — пальчик с аккуратным маникюром ткнул в сторону снимков, — полагает, будто стоит над законом. Будто все наше Управление со мною во главе существует единственно для удовлетворения их нужд…
Он махнул рукой.
— Поступило распоряжение тебя закрыть.
— Что?
— Что слышал, — начальник взобрался в кресло, слишком большое для тщедушной его фигуры. — Как особо опасный элемент…
— С какой…
Взмахом руки шеф велел замолчать.
— Заткнись и слушай. Твой братец… скотиной был редкостною, но многих устроил бы на посту Канцлера. Он что павлин. Хвост красивый, а голова пустая. Пел бы электорату правильные песни, а в Сенате и политику нужную вел. В него многие вложились, и вот теперь все вложения пошли псу под хвост. Думаешь, их это радует?
Он кивнул на снимки.
— Я его не убивал…
— А есть обратное мнение. Точнее, пожелание… видишь ли, Мэйни, в этом деле никому не хочется копаться. Дерьмовое оно. А в дерьме и утонуть недолго. Поэтому велено дорасследовать его в кратчайшие сроки. И никаких заговоров там. Маньяков… точнее, котлеты отдельно, а мухи, сиречь маньяки, сами по себе.
— И я котлета?
— Еще какая… — шеф постучал мизинчиком по столешнице. — Ты у нас одиозная личность. Не раз и не два мелькал в газетенках. Тот же Джаннер по тебе прошелся крепенько… вот ты и затаил злобу. Избавился от честного и неподкупного, а потом и вовсе сорвался… прямо на поле, чему многие были свидетелями.
Мэйнфорд обхватил голову руками.
Бред.
Ведь бред же! И все-таки… поверят? В безумного малефика куда скорее, нежели в легендарную свирель и императорское сердце.
— А может, конечно, ты не сам. Может, тебя масеуалле с ума свел. Ты ж был добрым парнем. Доверчивым. Вот и пригрел на груди гадюку. Многие под присягой заявят, что видели, как Кохэн, засранец этакий, тебя всякой дрянью кормил.
Ложь.
И правда.
Гремучая смесь, против которой нет лекарства.
— А потом и он сорвался… вон, пошел девок резать… может, не первая жертва. Может, это именно он всех и… — начальник провел ребром ладони по горлу. — Видишь, как красиво складывается? А твой благородный братец, который начал догадываться, что с тобою не все ладно, попытался тебя остановить. И в результате погиб.
— Был прорыв.
— Был, — миролюбиво согласился шеф. — Конечно, был… куда ж без него… но, Мэйни, из вас двоих ты малефик, а не Гаррет.
— Он…
— Официально, Мэйни. Официально. Сиречь подтверждено документами. И потому ты глотку можешь сорвать, доказывая, что именно он тварь вытянул и за дело помер, но тебя не услышат.
Твою ж… все красиво.
Гладко.
И следует признать, что Мэйнфорда переиграли.
— И что теперь?
Шеф ведь действительно малефик не из последних. И если он вздумает Мэйнфорда задержать… нет, не выйдет. Есть Зверь, а вдвоем они сильнее начальника, но будет схватка. И два малефика, столкнувшиеся в здании…
— Успокойся, — шеф махнул рукой, и сила его, бледно-голубая, что старое осеннее небо, отползла. — Ты, конечно, еще тот засранец… гордый слишком. Самоуверенный. Свалился на мою голову. Ни понимания ситуации, ни… но своих сдавать — последнее дело.
Он протер ногти тем же батистовым платочком.
— Вона… видишь? Знаешь, зачем они тут? — начальник указал на снимки. — Это мне, чтобы помнил: политики приходят и уходят. Сегодня один у руля. Завтра другой. И всяк норовит по-своему завернуть. Наше ж дело маленькое: закон блюсти. А перед законом ты, Мэйнфорд Альваро, чист пока. И если в голове твоей бритой хоть капля мозгов осталась, то таким и останешься… да… а потому сказывай, в каком нужнике вы с Кохэном искупаться успели. Давай, давай, не молчи… а то ишь… возомнили… я, между прочим, на своей земле тоже не зря хлеб ел…
Кохэн шел.
Шел по дороге, которой не было места в подземельях, однако она, рукотворная, существовала, несмотря на всю свою нелепость. Он ощущал босыми ногами гладкость каменных глыб, слишком идеальную, чтобы происходить от природы. И шершавые полосы раствора.
Он видел стены, в которых прятались чудовища.
Раззявленные голодные рты.
