Зубы.
И мертвые глаза, в которые только истинная жертва могла бы влить кровь.
Он шел шаг за шагом, придерживая ненужный кошель… или все-таки?
Кохэн остановился.
Боги.
Те, от которых он некогда отрекся, смотрели на него не с презрением, не с равнодушием, но с болью. Он, осененный силой и кровью, помнил слова древнего договора.
А жертва… у него есть нож.
И есть кровь.
Да будет так.
И Кохэн, сын Сунаккахко, провел клинком по ладони. Вытащил из кошеля серебряный талер, окунул в кровь и вложил в ближайшую пасть.
— Прими мой дар, — сказал он на языке масеуалле, и эхо отозвалось далеким стоном. — Прими мой дар, Хозяйка Бесплодных земель… и ты, Рождающий ветра… и…
Он замедлил шаг, переходя от изваяния к изваянию.
Спрятанные.
Сокрытые в глубинах заповедных земель, они принимали серебро, омытое кровью, без благодарности, скорее с удивлением, которое Кохэн теперь ощущал остро и явно.
Боги просыпались.
Они выглядывали из запределья. И сами знали, что пробуждение это, дарованное кровью, будет недолгим. Благодарны ли они за него? Или это мгновенье, вырванное из вечности, лишь продлит их муки?
Кохэн не знал.
Он думал лишь о том, что богов много. Хватит ли на всех монет? А крови? Даже если по капле отдавать…
Блеклый свет становился ярче шаг от шага.
И дорога в нем вырисовывалась — черные кругляши булыжников, словно выраставших из белесого лишайника, того, который, поймав капли крови, начинал светиться ярко.
Но Кохэн дошел.
До лестницы.
И по ней поднялся. Всего-то с десяток ступеней. Он больше не смотрел по сторонам и не удивлялся: на это не оставалось сил. Он чувствовал пространство огромной пещеры, в которой вместились не только проклятые боги дорога, но и пирамида, пусть небольшая, с сотню футов высотой.
Все было правильно.
Бездымные костры. И сладковатый аромат дерева кою-ахору, чья кора снаружи темна, как кожа масеуалле, а изнутри — красна, и потому многие верят, что дерево это некогда было святым человеком.
…их давно не осталось.
Разве что в прежнем мире, в императорском саду, который белые люди вырубили, а после сложили костры, бросив воедино и благородную кою-ахору, и обыкновенные сливы. Если, конечно, в императорском саду нашлось место для слив.
Кохэн облизал губы.
Кто разложил огонь?
Для него ведь… и стоит задержаться у костра, очистить лицо священным дымом, а заодно уж подумать, что не случайно он, сын Летящего Сокола, очутился в месте, где вместо небес — камень. Да и земля — камень. Где все вокруг — камень.
Он провел рассеченной ладонью по лицу, чувствуя тянущую боль.
И сунул руку в костер, зачерпнул дыма.
Кохэн пил его, как пил когда-то дед. Тот бы смеялся, увидев внука… или нет? Что с ним стало? Со всеми ими, запертыми в стенах Атцлана жертвами обстоятельств?
Гудели барабаны.
Не у подножья пирамиды, как следовало бы, но гул их проникал сквозь стены. И значит, эти стены не были достаточно толсты. Напротив, за ними ощущалась новая пустота… и дальше… и весь этот город стоит над пустотой.
Кохэн запел:
Поломанные копья лежат на дорогах.
Мы вырвали наши волосы в печали.
Это была не та песня, которую надлежало исполнять во славу богов. Он даже не знал, к кому именно обращается, но пел для всех. И грозный рокот барабанов отступил.
Дома стоят без крыш нынче.
А стены их красны.
И замолчала священная птица-кецаль.
Его голос тонул в пространстве пещеры, но человек, распятый на алтаре, дернулся.
Он был наг и уродлив в своей наготе. Он боялся, и запах его страха отравлял сладковатый аромат костров. Он бы кричал, если бы в рот ему не запихнули кусок большеберцовой кости. Человек отчаянно жевал ее, и слюна стекала на алтарь.
Кохэн опустился на колени перед будущей жертвой, которая всецело осознала, что именно ее ждет. Он провел рукою по щеке ее, оставляя на коже темные разводы. Жаль нет охры, но кровью тоже можно рисовать.
…вода наша горька.
И не ее мы пьем, но слезы наших женщин.
Человек не понимал.
Он дергался, пытаясь освободиться, чувствуя, что время его иссякает, и этим несколько мешал. Все-таки жертвы подобного рода неудобны. Да и привязали его неправильно, практически укутав конопляными веревками. Кохэн предпочел бы куда более прочные и тонкие волосяные.
Петли на запястья, чтобы руки не живот прикрывали, а спускались к подножью алтаря. Тогда человек изгибается, делается похож на птицу в полете.
И тело его становится жестким.
Мышцы напряжены.
Кожа натянута, что на барабанах, тех самых, которые замолчали.
И живот, грудь открыты как для рисунка, так и для удара.
…в отчаянии мы колотим руками
стены из самана.
Кохэн остановился и положил руку на шею пленника. Нащупал сонную артерию. Сдавил. И вскоре ощутил, как тело под рукой обмякло. Без сознания жертва пробудет несколько минут, но этого хватит, чтобы все сделать правильно.
Богам понравится.
Боги порой щепетильны в мелочах.
Он разрезал веревки.
И сотворил петли, закрепил на крючья, специально вбитые в каменное основание. Левая рука. Правая.
И натянуть.
Ноги связать между собой.
…ведь наше наследство, наш город потерян и мертв…
Кохэн ударил пленника по щеке, и тот открыл глаза.
Замычал бессвязно и, ощутив кажущуюся свободу, рванулся, изогнулся, пытаясь сползти с алтаря, но петли на руках лишь затянулись туже.
И это было верно.
…щиты наших воинов были защитой ему…
Кохэн просунул палец под шнурок, крепивший кость во рту жертвы. И шнурок этот лопнул, а кость выпала.
— Ты, ублюдок… — даже испуганный, человек храбрился. — Отпусти меня, слышишь?
…но и они не смогли уберечь.
Последние слова упали камнем на дно пещеры. И боги заплакали от стыда, ведь они, отступившись, отдали людей и Атцлан чужакам.
