А теперь…
Теперь все было иначе.
— Отпусти… — человек ерзал, пытаясь уклониться от холодных пальцев масеуалле, которые рисовали на обнаженной груди символ за символом. — Ты знаешь, кто я? Знаешь, конечно… я могу тебя озолотить! Деньги ведь нужны? Всем нужны деньги. А у меня их много… хочешь сто тысяч? Сто тысяч талеров! Или двести…
Золото… что есть золото, как не кровь Крылатого Змея, пролитая на землю, когда он был солнцем? И кровь эта благословенна.
Ее собирали.
Ее было много, ведь боги щедры к своим детям. И говорили, что золотом в Атцлане мостили улицы. Ложь. Только площадь перед храмом Крылатого.
— …триста… я… я займу, клянусь! Слышишь?! — этот голос перешел на визг, а визг заставил Кохэна прерваться на мгновенье. Сложно думать о прошлом, когда так орут.
И Кохэн закрыл рот человека ладонью.
Покачал головой.
Подумал даже, что не стоило вынимать кляп, было бы спокойней.
— П-послушай, — когда Кохэн убрал руку, человек опять заговорил, на сей раз тихо и быстро. — Я тебя знаю. Я ведь знаю тебя… ты в полиции служишь. Не подумай, что я чего-то имею против… получилось так… ты же знаешь… судьба… жизнь, скотина… вынуждала. Все, что делал… я раскаиваюсь! Клянусь душой!
Его душа была грязна, но сердце в груди билось громко и, судя по звуку, было достаточно большим, чтобы насытить священное пламя.
За огнем Кохэну пришлось спуститься.
Он взял его руками, как делал некогда дед. И улыбнулся прежним своим мыслям: фокус? Никаких фокусов, но лишь древняя связь, дарованное свыше право.
Жаль, что Мэйнфорду не получится рассказать.
Это имя, выплывшее из глубин сознания, заставило споткнуться. И Кохэн едва не уронил драгоценную ношу. Да, Мэйнфорд не одобрил бы… несомненно, не одобрил бы.
Он бы сказал, что преступника следует передать суду.
Справедливость.
Нет справедливости в тех судах. И во всем этом проклятом мире, частью которого Кохэн наивно полагал себя. Но зато есть его право: нести пламя.
Изливать его в древнюю чашу, что простояла здесь, верно, со времен покорения Атцлана.
— Эй ты! Отзовись! Ты вообще меня понимаешь? Конечно… ты же меня допрашивал… извини, что я тебя обозвал!
Когда?
Давно.
Когда Кохэн еще верил, что способен изменить Нью-Арк. Сделать его хоть немного более чистым. А ведь способен. И сделает. Уже недолго осталось. Нужно лишь подготовить все должным образом.
И подняв с алтаря клинок, Кохэн приставил его к своей груди.
Он не был уверен, что сумеет, но когда острие пробило кожу, испытал не боль, скорее священный восторг. Именно… спираль, начинающаяся над сердцем… водяные змеи, что выйдут из озера, оставив на земле-коже глубокий след.
— Да ты псих, парень! — взвизгнул человек, вновь задергавшись. — Я понял, что деньги тебе не нужны… поверь, мне жаль! Я не тронул бы девчонку… ну да, пришлось… мне заплатили… Бездна милосердная! Знаешь, сколько мне заплатили за нее?! Да за эти деньги можно сотню девиц купить… да… или две! Подумаешь… ну не хотел я тебя подставлять! Не знал!
…золотой ягуар свернулся клубком на животе, и вокруг него поднимались тростниковые стены, в которых свила гнездо птица-кецаль.
— И… и все еще можно уладить! Клянусь! Развяжи… мы вместе выйдем… я признаюсь! Бездна тебя задери! Я во всем признаюсь! В каждом вашем долбаном обвинении… все на себя возьму, только…
Он запнулся.
Он смотрел на того, кого полагал недавно едва ли равным себе. Масеуалле. Нелюдь. Недобиток, по недоразумению прижившийся между людей. Полицейская ищейка.
Тварь.
И тварь запредельная, сродни тем, что пялились из темноты. И человек, выворачивая шею — страх заставлял двигаться, хотя и не было шанса на спасение, — вглядывался в призрачную темноту.
— Ты станешь героем, слышишь? Тебе медаль дадут… или две… повысят… ты… хочешь, я дам показания? Против Вельмы… дрянь она… никогда не любил… и сама затеяла игру… или другие… всегда есть те, кого охота засадить, но руки коротки. Подумай. Скольких ты спасешь, если…
Слова заканчивались.
И чистая кожа, не расписанная историей мира, тоже.
— Ей не было больно! Клянусь! Я дал ей снотворное… она спала… быстрая смерть… я ж не садюга какой, чего бы вы себе там ни попридумывали. Девчонку жаль… ну да… получилось так… уже ничего не изменить, так зачем нам помирать? Мы же разумные люди… убьешь меня и никогда не докажешь, что не ты ее… убьешь меня…
Кохэн, сын Сунаккахко, остановился.
Доказывать?
Зачем?
Кому?
Он больше не видел смысла, точнее то, что еще недавно представлялось единственно верною дорогой, вдруг исчезло.
— Не надо, — произнес человек жалобно. — Я же… я раскаиваюсь!
Ложь. И боги видят ее. Негоже осквернять ложью храм, пусть и забыт он…
…Мэйнфорд…
…не одобрил бы, но понял… единственный из всех, пожалуй, понял бы…
Кохэн закрыл рот человека ладонью и покачал головой: эта жертва предначертана. Подарок ему, Крылатому Змею, чьи крылья жгли спину, но не было рядом никого, кто смог бы вспороть кожу, выпуская их. Этот человек был ловушкой.
Лживым даром.
Погибелью. И спасением.
Новым путем, ступить на который Кохэну следовало давно, еще когда на алтарь взошла та, которую он любил больше жизни. И теперь, глядя на ничтожество, что дергалось, извивалось и скулило, он пожалел лишь о собственном страхе, помешавшем отправиться следом.
— Он вышел из Семи пещер, — сказал Кохэн, облизав горькие губы. — Омытый водами Семи озер. И на плечах его лежал плащ из семи шкур…
Он поставил клинок на грудь жертвы и слегка надавил, так, чтобы лезвие пробило кожу. И жертва завыла… пускай.
Боги слушают.
С первым лоскутом Кохэн провозился. Человеческая кожа оказалась не самым удобным материалом. Зато дальше дело пошло легче.
Человек, точнее то, что от него осталось, хрипел. Он был жив исключительно благодаря силе Кохэна, которую тот вливал в тело. И сила эта находила отклик, заставляя легкие дышать, сердце биться, а разум… если разум и остался, то он испытывал лишь боль.
Но и ей суждено было закончиться.
Кохэн провел по лицу пятерней, размазывая чужую сладкую кровь.
Слизнул каплю с губы.
Улыбнулся.
Все было правильно.
По древнему закону. По слову, которое он, потомок жрецов, вспомнил.
И клинок, упершийся в живот, ждал.
