Жасмин.
Или Жаклин?
…диктор просит запастись терпением и стоически вынести некоторые неудобства. Буря требует особых мер, и часть щитов будут дезактивированы, поскольку только так можно обеспечить питание других, прикрывающих дамбы.
Вот в чем дело.
Дамбы.
И река, которая готова разбухнуть, словно вена наркомана, получившая тройную дозу. Про дамбу… что-то такое Мэйнфорд слышал. Про необходимость не то реорганизации, не то реконструкции. Дебаты. И обвинительные речи левых радикалов, которым правые и не менее радикальные личности со всем смирением отвечали, что срок эксплуатации еще не изжит, а запас прочности приличен.
Что существуют нормы.
Соответствия. И бюджет в нынешнем году не выдержит затратного ремонта.
…гражданам надлежит сохранять спокойствие. Поводов для паники нет. Стоит просто проявить благоразумие…
Матушка всегда отличалась благоразумием. И Мэйнфорд от души надеялся, что привычка ей не изменит. Она должна быть дома. Готовиться к похоронам.
Или правильней будет сказать: готовить похороны?
На центральной улице стоял полицейский кордон. И Мэйнфорд остановился:
— Что случилось? — сердце кольнуло нехорошее предчувствие, а Зверь оскалился: он помнил предупреждение начальства. Если Мэйнфорда и отпустили, то не значит, что надолго.
Шефа и подвинуть можно.
Или обойти.
И может статься, что кордон — по его душу…
— Езжай! — крикнул молоденький полицейский, одной рукой удерживая кепку, а другой пытаясь справиться с плащом. Прорезиненные полы наполнялись ветром, словно паруса, и парня неумолимо влекло к стене здания. — Очистить улицы… до утра… штормовое предупреждение… код красный.
Код красный на Острове если и объявляли, то считаные разы.
— Езжай! — это Мэйнфорд прочел по губам, ветер заглушал человеческий голос.
Многие голоса.
А чуть ниже он перевернул столики и свалил фонарный столб прямо на витрину. Блестело стекло на асфальте, словно окаменевшие слезы. Было в этом что-то завораживающее, как и в щегольском автомобильчике, насаженном на пики ограды… в женщине, которая вцепилась в эту самую ограду, не желая расставаться с имуществом… в полицейских, что пытались ее уговорить… и в другом кордоне… в вое сирены, пробивавшемся сквозь голос бури.
Ветер крепчал.
И порывы его таранными ударами бились в двери. Он словно пробовал старенький автомобиль Мэйнфорда на прочность, а может, предупреждал: человеку не следует играть с бурей.
Все одно не одолеет.
…гостиница защищена. Мэйнфорду стоило бы позвонить, но гостиница защищена. Она выдержит и предвестье бури, и саму бурю, если понадобится. Взрыв. Огонь. Воду. Да что угодно. Даже если дно расколется и Остров погрузится в Бездну, она устоит.
Как и родовое гнездо семьи Альваро.
…именно что Альваро.
…быть может, потому отец и не любил его? Быть может, потому и ушел в тень своей супруги? Влез в биржевые игры, отнюдь не из желания выиграть, но пытаясь проиграть все, что можно.
А там и получить свободу.
Кованые ворота раскрылись, пропуская автомобиль.
И закрылись, смыкая щиты. Ветер ударил в них, но оказался не способен пробить. И разозленный, швырнул вслед горсть грязи.
Листьев мокрых.
Воды.
Зверь заворчал. Он помнил это место по прошлым жизням. Дом-клетка. Дом-призрак, где раз от раза его лишали сил. Он помнил все прежние свои воплощения и памятью этой делился с Мэйнфордом. Не жалоба — предупреждение.
Следует быть осторожным.
Иначе нацепят ошейник. Спеленают заклятьями.
Прикрутят к железной кровати, а затем, вскрыв череп, влезут в голову, чтобы спасти от безумия, которое никогда-то безумием не было. Они будут наполнять тело, точно сосуд, ядами до краев.
За край.
И дальше. И Зверь, отравленный, ослабленный, не сможет помочь человеку. А человек будет кричать. Но все сумасшедшие кричат, не понимая своего блага… и умирают.
Это тоже правило.
— Сейчас все будет иначе, — пообещал Мэйнфорд не столько Зверю, сколько себе самому.
Он шел.
По широкой аллее. Молчаливые вязы. Фонарные столбы, изготовленные по особому матушкиному проекту.
…он видел белую громадину дома, все одно мрачного, несмотря на цвет. Белый предполагал легкость, но ничего-то легкого в этом особняке не было. Приземистый. Размазанный какой-то. С трудом держащийся на подпорках-колоннах.
И окна его узки, что бойницы.
И сам он по-старчески подслеповат. Уродлив.
Молчалив.
Куда подевалась прислуга? В холле тишина. Пустота. Запах прелых листьев… и это странно.
— Эй… — голос Мэйнфорда рождает эхо.
Где дворецкий?
Горничные? Лакей, в обязанности которого вменялось дежурить при телефоне. Сам аппарат покрылся толстым слоем пыли.
Давненько Мэйнфорд не заглядывал домой.
— Есть тут кто?..
Двери открыты. Пыль и пепел. Увядшие букеты.
…отец сидел у погасшего камина. В первое мгновенье Мэйнфорду показалось, что он мертв, но нет. Стоило приблизиться, и отец обернулся.
Не мертв — стар.
Истощен.
Волосы побелели, потемнела кожа, пошла старческими пигментными пятнами. Он усох, будто та же роза, что при прикосновении рассыпалась прахом.
— А, это ты… — отец с немалым трудом удерживал тяжелую газету недельной давности. — Явился на ужин? Она будет рада…
— Что здесь произошло?
Мэйнфорд поднял трубку телефона и хмыкнул: тишина. Буря отрезала Остров от остального мира? Или же сделал это тот, кто выпил жизненные силы отца? И как быть?
Оставить его?
Или бросить все, метнуться в участок… им сейчас не до Мэйнфорда, да и вряд ли удастся переправить его в госпиталь.
— Зерно опять подорожало, — отец произнес это дребезжащим голосом. — Ты знаешь, что твой братец — ублюдок?
— Знаю.
— Не в том смысле, который… — отец махнул рукой, и тяжелое обручальное кольцо соскользнуло с пальца, упало, покатилось под стол. — Он не мой ребенок… и Джесс… надо было выгнать эту шлюху.
— Надо было.
Зверь волновался и требовал движения. Что бы ни произошло в доме, это уже имело место, и Мэйнфорду ничего не исправить.
Человек умрет.
Он уже умирает, стремительно старея. Так стоит ли пытаться его спасать? Он скончается раньше, чем Мэйнфорд дойдет до входной двери. И чудо, что вообще протянул так долго.
