Плотные панцири, покрытые светящейся слизью, прикосновение которой вызывало глубокие ожоги. Мощные жвалы. И постоянный голод, заставлявший их спускаться ниже и ниже. Среди охотников бродили легенды, что живую плоть жуки потребляли столь же охотно, что и мертвую. Проверять правдивость этих слухов на собственной шкуре Кохэну не хотелось.
А вот место, куда он попал, похоже, именно кладбищем и являлось.
Каменные холмы могил.
И кривоватые деревья, выраставшие из них. Перекрученные ветви, растрескавшиеся стволы, покрытые потеками белесой смолы. Деревья были столь уродливы, что Кохэн, глядя на них, испытывал почти физическую боль.
Это следовало бы уничтожить, и давно.
И словно услышав отголосок святотатственной мысли, жуки зашевелились. Они все еще спали, опутанные коконами сторожевых заклятий, но нити силы таяли, и стремительно.
Сколько осталось времени?
Немного.
…и Кохэн решился.
Он ступил на зеленый мерцающий ковер. Он шел, стараясь не слушать влажный хруст, не думать о том, что каждый шаг его сказывается на заклятье.
Паутина вот-вот распадется.
И тогда…
Тени не спасут Кохэна. Но и бежать он не станет.
…ему оставалось два шага, когда дверь в Бездну распахнулась.
Глава 30
— Сыграй… — его голос звучал в голове. И руки Тельмы, вне зависимости от желания ее, поднялись, поднесли свирель к губам.
Она не хотела.
Не собиралась.
Но свирель сама заиграла…
…нет.
…и да, Тельма так долго молчала, и теперь ее душа желала говорить, а свирель умела слушать. Это ведь тоже дар свыше.
Не для Мэйнфорда мелодия.
…она об одиночестве.
…и тоске.
О холоде, который поднимается из самих глубин земли. Об извечной тьме и потерянной надежде, что воскресала, но лишь затем, чтобы вновь умереть.
Умирать раз за разом.
Свирель говорила о прошлом забытом, полустертом. О мире, который давно уже перестал существовать. О холмах, утративших зелень. О силе, что поила истощенную землю, но не способна была напоить. О море. И ужасе существа, впервые не ощутившего земли под ногами.
О бурях.
И днях пути… о…
Пощечина отрезвила.
— Дрянь, — спокойно сказал Тео, но теперь Тельма видела, что спокойствие это было ложным. И не удержалась от улыбки, хотя улыбаться разбитыми губами было сложно. Она потрогала щеку, провела языком по зубам, убеждаясь, что все целы.
Неважно, как оно потом обернется, но отращивать новый зуб — удовольствие сомнительное.
— Ты ведь сам хотел, чтобы я сыграла, — сказала Тельма с прежнею улыбкой. — Ты ведь сам…
— Дрянь.
Он вырвал свирель и швырнул ее на пол. Какое небрежное отношение к артефакту. Свирель не виновата, она поет о том, что чувствует. И Тельма тоже не виновата, что дар ее позволяет чувствовать других. И пожалуй, теперь она почти понимала того, кто явно желал ее смерти.
— Идем, — Тео сжал руку, и все-таки кость хрустнула. Тельма слышала этот хруст отчетливо и по змеиной улыбке Тео понимала: он тоже слышит.
И ждет крика.
Мольбы.
Просьбы пощадить, обещаний… раскаяния… чего-нибудь. Он ведь кормится эмоциями.
Как и сама Тельма. А сейчас она голодна.
Очень голодна.
— У нас впереди много времени, — пообещал Тео.
А боль была не такой уж нестерпимой. Или просто тело Тельмы привыкло, что ему постоянно причиняют боль? Хорошо бы… времени у них и вправду много.
Он перехватил руку повыше локтя, больше ломать не стал, но потянул за собой. И шел быстро. Тельме приходилось бежать, чтобы успевать следом.
Куда он ведет?
В пещеру.
Она видела ее прежде… конечно, видела… пусть и глазами того мальчишки, который умер в камере. Но сейчас пещера выглядела совершенно иначе.
…костры исчезли, как и уродцы, плясавшие вокруг них, и ямы, в которых держали детей.
…зато теперь Тельма отчетливо видела могилы, из которых вырастали деревья.
— Видиш-ш-шь… — это сказал Тео, отпуская ее. — Теперь ты видишь?
Мертвецов, лежащих под землей, они не зарыты — завалены камнями, и у каждого в груди посажено семя. Лица искажены болью, но, наверное, так и бывает, когда питаешь что-то.
Семена прорастали.
И вытягивали силы из хозяев.
А потом… потом, не способные укорениться в чужой земле, погибали сами.
— Смотри хорошенько, глупая девчонка, — Тео подтолкнул ее к первой могиле. — Вот мой прадед… он привез семена, а с ними и надежду. Он дорого заплатил за нее… отдал всех своих детей… почти всех, кроме деда… и после лег в могилу сам, понадеявшись, что сил его хватит.
Тео пинком отправил камень с могилы в дальний угол.
— Видишь его?! Чувствуешь? Он еще жив… он многих повел за собой… ему верили… а он взял и… будто не было других.
Были.
Деревьев много. Целый сад. Мертвый сад.
— А вот это правая его рука… альв… благородный… королевской крови… он отказался от наследства и трона, надеясь спасти всех… что с ним стало?
В теле ни капли благородства, лишь искореженный, смятый корнями костяк. А лицо почти нетронуто, и маска ужаса, застывшая на нем, отвращает.
— И его сын… этого не знаю… какой-нибудь благородный дурачок, решивший, что у него получится то, что не вышло у прочих… они идиоты!
Голос Тео заставил пещеру вздрогнуть.
— Они ложились в могилы, друг за другом… уходили, не пытаясь понять, почему же не получается… истратили все… почти все… я пытался остановить, но кто будет слушать отверженного? Нет… слушали… только слышали не то… мало силы? Надо добавить… где живет сила? Где?!
Он тряхнул Тельму, и сломанная рука опалила ее.
— В крови.
— Правильно, девочка. В крови. Чем больше крови, тем больше силы. И здесь лились реки… только новое древо все равно умерло… вот оно… уже почти…
Кривоватый уродец, в котором ни тени величия. Оно еще жило, цеплялось за явь кривоватыми паукообразными корнями. И человек, из груди которого вырастало дерево, тоже дышал.
Они умрут в один миг.
Невообразимо романтично. И все одно отвратительно.
— Почему человек?
— Добровольцы среди альвов закончились… пока… но правда в том, что ни один из них, — Тео обвел рукой зал, — не принадлежал этому миру. Вот и не получалось. Мы все были рождены в Старом Свете. Мы привезли с собой память о нем…
