Устал?
Или все, что случалось раньше, тоже было лишь игрой?
— Мне было одиноко.
Это не оправдание, это факт.
— Если бы я…
— Возможно, все было бы иначе, — ей нравилось так думать, и холод отступал. А может, его прогоняло тепло Меррека. — Но ты не подошел… и когда я… ты отправился следом.
— Да.
— Зачем?
— Я хотел убить человека. Сначала. Но потом подумал, что это тебя огорчит. И я решил подождать. Люди недолговечны. Он бы умер, а я… я нашел бы способ доказать, что достоин тебя.
Глупый мальчик, одурманенный мечтой. И Вельма понимает его лучше, чем кто бы то ни было. Разве она сама не такая? Ошиблась… и поплатилась.
— Я тебя поймала.
— Я позволил тебе это…
— Зачем?
— Чтобы стать ближе, — он наклонился и коснулся лба Вельмы горячими губами. Это был прощальный поцелуй, и от него почему-то стало горько-горько. Она бы заплакала, если бы умела плакать.
Нахлынуло вдруг.
Невозможное.
А если представить, если закрыть глаза и представить…
…тот танец на гаснущих углях, когда боль подстегивает, а рожденное волей королевы пламя согревает. Когда получается забыть обо всем, кроме лица того, кто решается выйти в круг.
И не имеют значения ни имя его, ни возраст, ни…
…его губы коснулись губ.
— Я тебя отпустила… — это признание далось нелегко. — Я сказала тому человеку, чтобы…
— Знаю.
— Когда…
— С самого начала, пожалуй… когда ко мне вернулась способность думать. Почему?
— Ги сказал, что от тебя больше проблем, чем пользы, и что есть покупатель, а я… не хотела. Все-таки мы были одной крови.
…это не жалость.
И не сочувствие, тогда в ней не осталось сочувствия, и ничего не осталось, но лишь желание сделать хоть что-то наперекор его воле.
— Спасибо, — в голосе Лиса слышится шелест осенней листвы. Не местной, нет, но той, которая осталась в прежнем мире.
Старый Свет.
Звонкая медь дубов. Серебро осин и сусальное золото хрупких берез. Запах дыма. Паутина, летящая по ветру… хрупкая трава…
…она так хотела бы вернуться.
…все хотели бы вернуться и вновь ощутить себя живыми.
…услышать, как медленно засыпает земля. И с нею забыться полусном-полуявью, когда все происходящее происходит словно бы и не с тобой.
Ощутить весну.
И ледяную воду новорожденных ручьев. Упрямство первоцветов, прорвавших ледяную броню…
…ожить.
Зачем они пришли сюда?
— Спи, моя любовь, — Меррек-Лис баюкал ее, и Вельма понимала, что он собирается сделать. И не находила слов возразить.
Да и зачем?
Холод наконец почти ушел. И страх с ним — все-таки страх, пусть и твердила она, будто бы привыкла к смерти. Разве к ней можно привыкнуть?
…не к ней.
…не к местным зимам и мертвым веснам.
…не к пустоте, которую Меррек-Лис заполнит последним семенем. Жесткие пальцы его пробили грудину, и это было больно.
Немного.
— Спи, моя радость… — он не лгал, говоря, что любит. Он слизал ядовитую кровь с ее губ и вытянулся рядом, на камне. — Спи, и мы будем вместе. Я так долго этого ждал.
Его рука осталась внутри Вельмы.
И она ощутила, как дрогнули пальцы, не способные удержать семя.
Это было больно. Но боль, разделенная с кем-то, стоила того, чтобы ее испытать. Корни молодого древа пробили ладонь. Опутали руку Меррека, а уже после коснулись и тела Вельмы.
— Спи… — Меррек вытянулся на холодном полу.
А Вельма устроила голову на его плече, которое еще было теплым, и этого тепла хватит, чтобы согреться в последние мгновенья их общей жизни.
…почему все-таки она не помнит его лица?
…и почему он так и не решился войти в круг танца? Тогда, глядишь, все бы сложилось иначе.
— Расскажи мне…
— О чем?
— О ком. Обо мне.
— Ты жестока.
— Я знаю.
— И я пытался тебя забыть. Я находил других… из нашего рода, но они уже почти умерли… холодные как лед, а в тебе горел огонь. Но я все равно пытался… человеческие женщины не помогали. Они забавны. Игрушки, не более…
— Ты позволишь ей умереть?
— Ты о ком? — он и вправду не понял. Или забыл. Или просто вычеркнул ту, другую, что медленно угасала на полу, из памяти. С альвами это случается. Они, если разобраться, подобны детям, а дети никогда не задумываются о том, о чем им не хочется думать.
Но Меррек вспомнил.
— Она справится. Или нет… какая разница?
Никакой. Мир вокруг Вельмы стремительно согревался. Или это боль пробуждала его? Темно-красный, ярче всех рубинов… его хватит, чтобы древо королей проросло. И быть может… быть может оно подарит надежду, если не всем, то кому-нибудь, в ком тоже осталась хотя бы искра.
…пусть у той, другой, будут волосы цвета медной листвы.
…и глаза исконной зелени лугов.
…пусть она не побоится выйти в гаснущий круг, ступить на угли, доказывая, что еще сильна. А он, который станет следить за танцем, пусть не прячется в темноте. Там ведь так легко потеряться.
— Ты помнишь дом?
— Помню, — Меррек рядом.
Он всегда был рядом, в Холмах ли, в человеческом ли мире, наполненном безумным количеством условностей. И они отвлекали, мешали сосредоточиться на том, что действительно важно.
Он был.
И пойманный, очарованный.
Сломленный.
Был.
И Вельма ведь приходила к нему…
— …я знаю, — его голос — голос меди листвяной, и значит, древний род его рожден из желудя. Сильная кровь. Утерянная. — Я слышал. Я знал… у меня почти получалось…
— Ты был игрушкой.
Для Ги.
И для Вельмы.
Когда ей хотелось причинить кому-то боль… кому-то, кто способен выдержать много боли, столько, сколько сейчас помещается в ее теле.
— И это знаю…
…она сдирала с него шкуру. Ломала кости. Резала и жгла. Выплескивала бессильную ярость, не пытаясь задуматься, откуда та взялась. А он… принимал.
Сквозь дурман пыльцы.
Сквозь муть.
И Вельма примет. Сумеет. И пусть ей хочется кричать — корни древа пробили легкие — она помолчит. И постарается улыбаться счастливо. Чтобы он не беспокоился…
