Не нужно.
Скоро их не станет…
— Я помню на крыше нашего дома жил красный клевер. Не белый и не розовый, — голос Меррека пробивался сквозь туман забвения. — А именно красный. Яркий, как…
…как пролитая кровь?
— …как предрассветный багрянец. Огромные головки. Клевер почти не пахнет, но на аромат этого слетались шмели. Я ложился на землю и наблюдал, как они ползают, медлительны и терпеливы, собирают нектар с каждого крошечного цветочка в соцветии…
…на крыше дома Вельмы, который перестал существовать, жил луг. И да, клевер там тоже имелся, пусть и не красный, но белый и розовый. Она помнит. И желтые гроздья люцерны, которая вызревала к середине лета.
Помнит.
И не только ее. Куст шиповника на самой границе владений. И колючий барбарис. Медвяник, чей запах по весне кружил голову… она и сейчас его ощущает.
Она вообще стоит на том лугу.
Не одна.
— Спи, моя слабость, — Меррек дотянулся и поцеловал ослепшие глаза той, которая теперь с полным правом принадлежала ему.
Он сам еще жил.
Он чувствовал боль, но привычное тело глушило ее. Он лежал и смотрел в потолок, по которому расползались жуки. Их с Вельмой могилу никогда не отыщут.
И древо не отравят ненужной кровью.
Он любил легенды?
Пожалуй, что так… в легендах многое спрятано. А они так и не поняли, ни тот, кто первым поднял руку на брата, ни другой, одержимый правом мести…
Разве древо королей способно ненавидеть себя?
Они все убивали. Кормили его своей плотью, не понимая, что она стала ядом. Они забрали последнее и принесли сюда, повторяли вновь и вновь, полагая, что чем больше удобрят корни, тем более сильным вырастет древо.
Глупцы.
…есть еще шанс. Для всех.
Меррек приоткрыл глаза.
Он почти уже умер, но при этом был совершенно счастлив. Войти в легенду? Вряд ли ее расскажут правдиво, но остаться рядом с той, которая была нужна, — этого хватит.
Она не дышала.
И сердце остановилось. И скоро очередь Меррека, но пока… пока он посмотрит.
На человека, расписанного кровавыми рунами. На нож в его руке.
— Не надо… — попросил Меррек, когда человек склонился над ним. — Я уже умираю.
И человек кивнул.
Понял.
— А он… не здесь… не надо… пожалуйста…
Хватит крови.
И ненависти.
Мир их не заслуживает.
Она пряталась.
Под кроватью. Ненадежное убежище, годное разве что для плюшевого медведя. Но другого нет. И Тельма жалась к холодному полу, надеясь, что достаточно сроднилась с темнотой, чтобы та приняла ее.
Тук-тук.
Кто стучится в эту дверь?
Мальчик с белыми волосами?
Юноша, в руке которого горит свеча?
Мужчина с черным целительским саквояжем? Разве Тельме не любопытно было бы взглянуть, что внутри? Она знает? Ей лишь кажется, что она знает.
— Выходи…
Он рядом.
Ходит-бродит, притворяется, будто ищет ее. И это часть игры. Ему никогда не надоедает играть…
…сколько Тельма здесь?
Вечность.
Глупая малышка, которая решила, что если схватит тигра за хвост, то и в клетке запереть сумеет. А теперь она сама оказалась в клетке чужих кошмаров.
Что она видела?
Многое.
Земляную нору и уродливого старика, тело которого гнило, а он не замечал. Он сидел за столом и стучал по столешнице берцовой костью, распевая безумную песню.
Видела женщину.
Альву.
Некогда красивую, но ныне пустую, выпотрошенную, что оболочка куколки. А бабочки не родились. Эта женщина всегда была в белом платье… некогда белом. В кошмарах тоже довольно грязи, и платье ею пропиталось.
Грязное, оно ей шло, как и корона из лилий.
И пустые глаза.
Женщина смотрела, но не видела. Никогда и никого не видела. Особенно своих сыновей.
— Выходи… — он остановился у кровати. — Хватит… мне надоело.
И щелкнул пальцами.
Кровать исчезла.
Комната сама.
Камин.
— Неужели ты думала, что и вправду сбежишь от меня? — спросил мальчик.
Вновь мальчик.
У него красивое хрупкое лицо, но все портит не по-детски жестокое выражение. Этот ребенок рожден от боли, и сам привык ее причинять.
— Ты все равно не вырвешься.
Тельма уже поняла, что кричать бесполезно. Не услышат. Ни женщина, ни старик, ни другой мальчишка, который старательно не замечал брата.
Ему тоже было одиноко, но он раскрашивал одиночество книгами.
А еще фантазиями. В кошмарах Тео фантазии оживали. И были такими яркими, волшебными. К ним тянуло прикоснуться, но брат не разрешал.
Жадный.
Впрочем, Тео тоже не делился с ним своими игрушками. Он прятал их, как спрятал и Тельму. Подобное — среди подобных. Женщину — среди иных женщин, в комнате, полной блестящих металлических столов. Правда, другие лежали смирно, их и привязывать не было нужды.
Они лишь поворачивали головы и смотрели на Тельму с упреком: нельзя быть такой упрямой. Если уж попала в чужой кошмар — соответствуй.
А она держалась.
Цеплялась за ленты, пересекшие запястья, изгибалась и ерзала, пытаясь сойти со стола, на котором ее распяли. Она чувствовала и холод металла, и беспомощность.
И боль.
И наверное, именно она мешала поверить, что происходящее — лишь бред.
— Мир таков, каким мы его видим… что ты видишь, Тельма?
Свет.
Круг света. А за ним — мутное пятно, которое есть лицо. Блеск металла…
— Что ты чувствуешь? Расскажи.
Эту просьбу она тоже слышит не в первый раз. Было время, когда она пыталась рассказывать, пыталась убеждать, пыталась… надо смириться.
И уйти.
Разум не способен существовать долго в пространстве иного разума. Это аксиома. Неизбежен конфликт личностей. А следом — и распад. Он уже начался, просто Тельма не замечает.
Пока.
А скоро… скоро ее не станет, и тогда все наконец закончится.
Первый разрез он сделал вдоль линии роста волос.
— Что ты чувствуешь?
Ничего.
Она закрыла глаза, зная, что будет дальше. Танец скальпеля. И пальцы, снимающие ее лицо. Холодное прикосновение другого. И просьба:
